Книга Все четыре стороны. Книга 1. По рельсам, поперек континентов - Пол Теру
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И вот еще чего я тогда не знал: всякое путешествие прочно впаяно в свой исторический момент. Вскоре после того, как я проехал по всем этим странам, там начались перемены. (Похоже, я всегда оказываю такой эффект). Шаха свергли, и путешествовать по Ирану стало довольно опасно. Афганистан сам на себя пошел войной, Индия и Пакистан слегка помирились и восстановили сквозное железнодорожное сообщение, зато Лаос закрыл перед иностранцами границы и выслал из страны королевскую семью. Вьетнам привел железнодорожную сеть в порядок, и теперь из Хошимина (Сайгона) до Ханоя открыто сквозное движение. Многие из поездов, которыми я ехал, упразднены. Самая заметная утрата — «Восточный экспресс». Ныне поезд с таким названием, курсирующий между Лондоном и Венецией, предназначен исключительно для праздных богачей, которые эгоистично воображают, будто путешествия — это комфорт и нега. Их иллюзии невероятно далеки от реальности. Конечно, мой старый «Восточный экспресс» был ужасен, но в его защиту следует сказать, что он возил всех: имущие и неимущие, старики и молодежь добирались в его громыхающих вагонах с Запада на Восток и обратно. Он был недорогой и гостеприимный, и, подобно всем лучшим поездам на свете, представлял собой целый мир на колесах.
Пытаясь впервые описать свои впечатления от путешествия, я действовал вслепую, хотя тщательно это маскировал. Мне говорят, что в своих путевых очерках я часто срываюсь на самоуверенный тон. Но я не вещаю, закатив глаза, а просто борюсь с тоской — так пеший путник насвистывает, шагая. Я знаю, что узурпировал почтенный жанр — дневник «Большого тура», который в прежние времена был обязан совершить всякий английский аристократ, — и перекроил его под себя, под мой нетипичный маршрут и своеобразный характер. О специфике путевых очерков скажу наверняка лишь одно: пишутся они иначе, чем художественная проза. Проза требует полной сосредоточенности и напряженной работы воображения, подвига веры, чуть ли не волшебства. Но путевые очерки, как я обнаружил, пишутся при помощи другого полушария мозга и притом целенаправленно, подобно тому, как совершается путешествие. Для них необходимо здоровье, выносливость и уверенность в себе. Закончив роман, я никогда не знаю, сумею ли написать еще один. Но закончив первую книгу путевых очерков, понял, что смогу возвращаться к этому жанру снова и снова.
Надеюсь, когда-нибудь написанные мной книги о путешествиях займут целую полку. На ней — от стены до стены — выстроятся все страны мира. А пока этот томик избранных фрагментов, взятых из шести моих книг[6], сгодится в качестве сборника рассказов и баек бывалого странника.
Пол Теру
Ист-Сандвич, штат Массачусетс, май 1991 года
Я запомнил мистера Даффила, потому что его имя стало глаголом — сначала в устах Молсуорта, а потом и в моих. Он стоял прямо передо мной в очереди на вокзале Виктория — седьмая платформа, «Отправление поездов на континент». Это был старик в одежде не по росту: либо, собираясь в дорогу второпях, напялил первое, что подвернулось под руку, либо только что вышел из больницы. Шел он, наступая на свои длиннющие брючины, разлохмачивая их об асфальт; в руках нес множество бумажных свертков странной формы, перетянутых шпагатом, — багаж, подходящий скорее незадачливому террористу, чем отважному путешественнику. Ветер, поддувавший со стороны путей, развевал прикрепленные к сверткам бирки. На каждой значилось его имя (Р. Даффил) и адрес («Отель „Сплендид-Палас“, Стамбул»), Значит, попутчик. Карикатурная вдова в строгой шляпке с вуалью обрадовала бы меня больше, особенно будь при ней туго набитый — джин да наследство — саквояж. Но вдов не было: только туристы с походными рюкзаками, континентальные гости города, возвращающиеся домой с фирменными пакетами универмага «Харродз», коммивояжеры, молодые француженки с насупленными друзьями да седовласые английские парочки — в последних я заподозрил тайных любовников, которые, прихватив с собой чемоданы книг, смываются в чужие края ради дорогостоящего адюльтера, разыгрываемого строго по литературным рецептам. Никто из них не едет дальше Любляны, но Даффил двинул в Стамбул — интересно, под каким предлогом. Вот я, например, просто дал деру. Своих планов не афиширую. На службу мне ходить не надо — ни одна душа не заметит, что я куда-то запропал. А я поцеловал жену и один, без спутников, укатил экспрессом, который отходит в 15.30.
Громыхая и лязгая, поезд несся через Клапэм. Я сделал для себя вывод, что путешествие — побег напополам с погоней, но к тому моменту, когда мы оставили позади пригороды Южного Лондона (угольные склады, стоящие плечом к плечу кирпичные дома, крохотные садики на задворках) — и миновали спортивную площадку Далвичского колледжа — мальчишки в школьных галстуках лениво делали гимнастику, — приноровился к стуку колес и позабыл о газетных заголовках, которые попадались мне на глаза все утро: «ДЕЛО МАЛЫШКИ КРИСТЕН: ПОДОЗРЕВАЕТСЯ ЖЕНЩИНА» и «9-ЛЕТНЮЮ ДЕВОЧКУ, КОТОРАЯ РАНИЛА СВЕРСТНИЦУ, МОГУТ ВЫПУСТИТЬ?». Весть «ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ПРОЗАИКА» никуда не попала — да оно и к лучшему. Потом, миновав ряд коттеджей на две семьи, мы въехали в туннель и спустя минуту кромешной тьмы выскочили, словно по волшебству, в новый мир: широкие луга, коровы щиплют траву, фермеры в синих куртках укладывают сено в скирды. Мы выбрались из Лондона — серого промозглого города, ютящегося где-то под землей.
Севеноукс: еще один туннель, а после еще одна мимолетная пастораль: в полях лошади бьют копытами, несколько овец, стоящих словно бы на карачках, хмелесушилка, на которой сидят вороны, — все это в одном из окон сменилось рядами типовых коттеджей. Зато с той стороны рельсов — крестьянская усадьба в якобитском стиле и еще коровы. Такова Англия: между фермами вклиниваются пригороды. Переезд со шлагбаумом, и еще один, и еще: на дорогах скопились вереницы машин, пробки чуть ли не на сто ярдов. Пассажиры поезда поглядывали на заторы злорадно, чуть ли не бурча под нос: «Так вам и надо, мы едем, а вы постойте!».
Небо, простиравшееся над нами, выглядело старинным-старинным. На платформе в Тонбридже самодовольно ухмылялись школьники в темно-синих блейзерах и сползающих гольфах, с портфелями и крикетными битами. Мы пронеслись мимо, увозя их ухмылки. Остановок мы не делали, даже на крупных станциях, которые я, сутулясь, разглядывал из окна вагона-ресторана, меж тем как чай в моем картонном стакане колыхался, перехлестывая через край, а мистер Даффил, тоже нахохлившись, не спускал глаз со своих свертков и помешивал чай докторским шпателем. У него был встревоженный вид человека, который не может вспомнить, где позабыл свои вещи, или — это то же самое — человека, который уверен, что за ним следят. Мешковатая одежда подчеркивала его хрупкость. Серый, мышиного цвета габардиновый плащ — точно из гардероба великана, как и разлохмаченные брюки — широкими складками ниспадал с плеч; из длинных рукавов торчали лишь кончики пальцев. Пахло от Даффила заплесневелым черствым хлебом. Он не снимал твидовой кепки и, как и я, боролся с простудой. Обувь на нем была занятная — универсальные деревенские башмаки, хоть в пир, хоть в мир. По его выговору (он спросил у бармена стакан сидра) я не смог определить, откуда он родом, но, помимо ботинок, в нем было еще кое-что провинциальное: практичный наряд, казавшийся бы на лондонце нищенскими лохмотьями, тут свидетельствовал лишь о рачительности, возведенной в жизненный принцип. Только спроси — и он охотно расскажет, где купил эту кепку и плащ, и по какой цене, и сколько уж лет нет сносу этим ботинкам. Спустя несколько минут я прошел мимо него, сидящего в уголке салона-вагона, и заметил, что он распотрошил один из своих свертков. Перед ним были разложены нож, французский багет, тюбик горчицы и алые кружочки копченой колбасы. Погруженный в свои мысли, он медленно жевал сандвич.
