Книга Бальзамировщик. Жизнь одного маньяка - Доминик Ногез

Когда я проснулся, рядом была одна Эглантина, нежившаяся на надувном матрасе с кроссвордом «Монд». «Человек, который находится на волосок от счастья, пять букв?» — тут же спросила она. «Лысый?» — предположил я. Оказалось, не подходит. Мне захотелось выкурить гавайскую сигару, которой угостил меня вчера мой приятель Филибер, журналист в «Йоннском республиканце». Я встал, чтобы найти ее в рюкзаке. Идя к велосипедам, я заметил на другой стороне островка Прюн, которая лежала на спине в воде совершенно голая. Она была почти полностью неподвижна, лишь слегка пошевеливала ступнями и пальцами рук. Голова ее была откинула назад, глаза закрыты. Ее небольшие грудки торчали из воды, темные волоски на лобке колыхались, словно водоросли. Солнце золотило ее уже слегка загоревшую кожу. Темно-зеленая вода казалась застывшей — ни единого всплеска. Кругом царила тишина. «Тренируешься в укрощении плоти?» — неожиданно раздался шепот прямо у меня над ухом. Я чуть не подскочил. Эглантина, стоя босиком у воды, исподтишка наблюдала за мной.

Я сосредоточился на своей сигаре. Но ни у меня, ни у Эглантины не оказалось с собой спичек. «Посмотри в рюкзаке у Прюн, она курит, у нее должны быть». Мне не слишком хотелось рыться в вещах Прюн, но, к счастью, ее маленький рюкзачок лежал открытым — надо было лишь просунуть в него руку. Я нашел зажигалку и начал медленно проводить язычком пламени вдоль коричневого цилиндра сигары. Я зажег ее и вынул вставку. А когда я клал зажигалку на место, я их и увидел — два серебристых прямоугольных брикетика. Я не без злорадства подсунул их под нос Эглантины и прошептал: «Она еще и наркотиками балуется, твоя сестричка!» Эглантина вырвала брикетики у меня из рук и уже собиралась развернуть их, но я сказал: «Брось, я пошутил!» Мне и в самом деле хотелось бы, чтобы это оказалось шуткой. Но она поднесла их к носу и понюхала, а потом дала понюхать мне — резкий пряный запах не оставил у меня сомнений: колумбийская трава, притом отменная!

— Мать твою! — вырвалось у меня. — Да этого хватит, чтобы вырубить хренову тучу народа!

И как раз в этот момент, словно Афродита, вышедшая из морской пены, в поле нашего зрения внезапно оказалась Прюн. Она медленно шла в лучах яркого солнца, с самым непринужденным видом, запрокинув голову и сцепив руки на затылке — так, что ее грудь, на которой еще сверкали не успевшие высохнуть капельки воды, соблазнительно выдавалась вперед. Это, судя по всему, не ускользнуло от внимания небольшой группки рыбаков, сидевших в ряд на противоположном берегу, которых в данный момент явно гораздо больше занимали земные создания, чем водные.

— Прюн! — возопила ее сестра (голос Эглантины, хотя и приглушенный, чтобы не услышали окружающие, выражал переполнявшее ее возмущение и потому был слышен за версту).

Эглантина бросилась к велосипедам, чтобы найти купальную простыню (отсутствие которой, выяснившееся спустя тридцать секунд лихорадочных поисков, предстало перед ней во всей ужасающей реальности — никто из нас не предполагал возможного купания) или, по крайней мере, хоть что-нибудь взамен. Нашлась лишь украшенная цитатой из «Опытов» Монтеня безразмерная футболка, которую я разложил сушиться на траве. Однако использовать ее по назначению так и не удалось. Все разворачивалось стремительно, как в танце: уклонившись от футболки, которой Эглантина размахивала, словно тореадор красной тряпкой перед носом быка, Прюн, по-прежнему в чем мать родила, прямо напротив рыбаков, близких к столбняку, принялась соблазнительно раскачиваться, лаская свои груди. Затем, снова уклонившись от сестры, бросилась к своему рюкзаку, как попало затолкала туда одежду (шорты с бахромой, розовую футболку и крошечные трусики-стринги), одним махом вскочила на велосипед, выехала на подвесной мостик — и была такова! Никто и охнуть не успел, а она уже была в сотне метров от нас, на 163-м департаментском шоссе, голая и хохочущая. Эглантина с футболкой в руках (цитата на ней была посвящена сомнению) побледнела от гнева. И у меня, наверно, тоже был идиотский вид — я все еще держал в руке увесистый брикетик травы, серебристая обертка которого поблескивала на солнце.

Сначала я хотел броситься вдогонку за Прюн, но она уже скрылась из виду. Рыбаки хохотали. Я успокоил Эглантину поцелуем в изгиб шеи, как ей нравилось. Она беспокоилась главным образом из-за родителей, которые доверили ей сестрицу. «Она ведь уже совершеннолетняя, не так ли?» — «Будет через полгода». — «Ну, и что с ней может случиться? Вернется домой и, как всегда, все воскресенье просидит перед телевизором». — «Мне бы твою уверенность!» День уже клонился к вечеру, и в нашем распоряжении было всего два-три часа. Я растянулся на траве, собираясь спокойно докурить свою гавану. Эглантина снова углубилась в кроссворд, но у нее ничего не получалось. «Начало мудрости?» — пробормотала она, словно про себя. «Маразм», — бросил я, вспомнив остроту Пикабиа.[5]«Три буквы!» — прорычала она. Я больше не рисковал вмешиваться, но чувствовал, что долго так продолжаться не может. К тому же моя сигара потухла.

— А знаешь что? — вдруг сказал я, напустив на себя загадочный вид. — Я тебе хочу кое-что показать. Это совсем близко, в Венселотт.

На самом деле, «это» было километрах в десяти, но я хотел познакомить ее с дядей Обеном, старшим братом моей матери, которого я не видел с тех пор, как он уехал из Парижа и обосновался здесь на пенсии. Эглантина последовала за мной без возражений. Мне пришлось трижды уточнять дорогу к дядиному дому, прежде чем я его нашел. Только служанка из гостиницы «Под липами» знала его по имени. Она дала нам нужные указания, сопроводив их странной улыбочкой.

Дом стоял более-менее на отшибе — он представлял собой что-то вроде фермы, чуть подновленной, но не слишком, — честно говоря, скорее запущенной. В саду росли кусты сирени и бузины, был вырыт небольшой прудик и стояла собачья будка, но не было видно ни уток, ни собаки. На деревянной калитке не было даже звонка — только старая визитная карточка, прикрепленная кнопками, на которой значилось просто: «Обен Лалан, дипломированный архитектор». На самом деле дядя, хотя и был дипломированным архитектором, уже давным-давно не работал по специальности. В начале своей карьеры он был довольно известен: к числу его заслуг относится сооружение в двух-трех новых городах центральных площадей с монументальными современными зданиями пастельных тонов; это снискало ему почет в архитектурных школах всей Европы. Затем в один прекрасный день он все забросил и больше не искал широкой популярности, ограничиваясь в течение двух-трех лет лишь написанием тощих брошюрок, опубликованных небольшим, недавно созданным издательством «Никталоп», в которых упражнял свой сарказм по поводу глобализации архитектуры, и в конце концов просто предался сладостному безделью.

— Есть тут кто-нибудь? — не слишком уверенно позвал я, когда мы слезли с велосипедов и прислонили их к забору. Дверь дома резко распахнулась, словно сама собой. Никто не вышел. Я повторил свой вопрос, приблизившись на несколько шагов к порогу, а потом все же рискнул заглянуть внутрь. Передо мной оказалась большая полутемная гостиная — единственным ярким пятном был светившийся экран телевизора. Однако звук почему-то был выключен. Это была единственная деталь, говорившая о человеческом присутствии, которую я разглядел вначале. Затем что-то светлое мелькнуло из-за высокой спинки кресла, стоявшего посреди комнаты. Рука. Она сделала приглашающий жест, потом так и застыла в воздухе. Это была дядюшкина рука — я смог в этом убедиться, приблизившись к креслу и по дороге чуть не споткнувшись о груду книг, лежавших прямо на полу. Я начал их подбирать, когда вдруг под потолком резко вспыхнул свет, и я мельком разглядел среди них первое издание «Бытие и ничто»,[6]альбом Сампе[7]и старинные переводы Омара Хайяма. Дядя наблюдал за мной из-под небольших очков с широкой улыбкой на плохо выбритом лице. На нем были темно-красная майка и пижамные штаны.