Книга Познать женщину - Амос Оз

По радио передавали музыку эпохи барокко. Иоэль сжал пальцы и спрятал руки между коленями, словно пытаясь согреть их. Внезапно он почувствовал облегчение, как будто нашел искомое. У хищника не было глаз. Все-таки скульптор не более чем любитель — забыл вырезать глаза. Или все-таки глаза были, только не там, где положено? Или они разной величины? Необходимо это проверить. Во всяком случае, отчаиваться рано.

III

Иврия умерла шестнадцатого февраля. В тот день в Иерусалиме шел проливной дождь. В половине девятого утра, когда сидела она с чашкой кофе за маленьким письменным столом у окна своей комнатки, внезапно отключилось электричество. Около двух лет назад Иоэль купил для нее эту комнатку у соседа, жившего за стеной, и присоединил к их квартире, в престижном иерусалимском районе Тальбие. В задней стене кухни был пробит проход и установлена массивная коричневая дверь, которую Иврия обычно запирала, когда работала. И когда спала — тоже. Дверной проем, прежде соединявший комнатку с гостиной соседа, был заложен бетонными блоками, заштукатурен и дважды побелен, но и по сей день его контуры все еще различались на стене, за кроватью, на которой спала Иврия. Свою новую обитель — она называла ее «студией» — Иврия обставила с монашеским аскетизмом. Кроме узкой железной койки были там платяной шкаф и глубокое, грубо сколоченное кресло, принадлежавшее ее покойному отцу, который родился, жил и умер в Метуле, самом северном городке страны. Иврия тоже родилась и выросла в Метуле.

Между креслом и кроватью стоял у нее медный, украшенный гравировкой светильник. На стене, отделяющей «студию» от кухни, повесила Иврия карту графства Йоркшир. Пол в комнатке оставался голым. И были там металлический письменный стол, — какие попадаются в конторах, два таких же стула и книжные полки, тоже металлические. Над столом прикрепила она три небольшие черно-белые фотографии — руины монастырей, выстроенных в романском стиле и относящихся примерно к десятому веку. На письменном столе стоял вставленный в рамку портрет ее отца; Шалтиэль Люблин, грузный человек с усами, как у моржа, был снят в форме офицера британской полиции…

Именно здесь решила она укрыться от повседневных домашних забот, чтобы завершить наконец свою работу по английской литературе на соискание второй университетской степени. Называлась эта работа «Позор в мансарде: взаимоотношения полов, любовь и деньги в творчестве сестер Бронте». Каждое утро, когда Нета уходила в школу, Иврия ставила на проигрыватель пластинку; тихо звучал джаз или регтайм. Она надевала квадратные очки без оправы — такие носили когда-то семейные доктора, педантичные и внимательные, — включала настольную лампу, ставила перед собой чашку кофе и погружалась в книги и записи. С детства привыкла она писать обыкновенной ученической ручкой, которую то и дело, примерно через каждые десять слов, приходилось обмакивать в чернильницу…

Была она худенькой, хрупкой, с тонкой, как рисовая бумага, кожей. Светлые глаза с длинными ресницами. Светлые, уже сильно тронутые сединой волосы падали на плечи. Почти всегда была она одета в гладкую белую блузку и белые брюки. Не имела обыкновения подкрашиваться и не носила никаких украшений, если не считать обручального кольца, надетого почему-то на мизинец правой руки. Ее детские пальчики всегда были холодными, летом и зимой, и Иоэль любил их прохладное прикосновение к его обнаженной спине. Любил прятать эти пальчики в своих широких грубоватых ладонях — словно отогревал замерзших птенцов. Порой ему казалось, что слух улавливает шелест бумаг через пространство трех разделявших их комнат, за тремя закрытыми дверями. Иногда она вставала, на какое-то время замирая у окна, из которого была видна лишь запущенная лужайка позади дома да высокий забор из иерусалимского камня. Вечерами она обычно сидела, затворясь за своим столом, зачеркивала и переписывала заново сделанное утром, рылась в словарях, выясняя, чтО значило то или иное английское слово столетие назад.

Иоэль большую часть времени отсутствовал. Когда же выпадало ему ночевать дома, было у них заведено встречаться на кухне и пить вдвоем чай со льдом летом или какао зимой — перед тем как они отправят спать, каждый в свою комнату. Между Иврией и ним, так же как между нею и Нетой, существовал негласный уговор: в ее комнату не заходят без крайней необходимости. Здесь, по другую сторону кухни, в восточных «отрогах» их квартиры лежала ее территория. Всегда защищенная массивной коричневой дверью.

Спальню — с широкой двуспальной кроватью, комодом и двумя зеркалами — унаследовала Нета. Она развесила на стенах портреты любимых ею израильских поэтов: Альтермана, Леи Гольдберг, Штайнберга и Амира Гильбоа. На тумбочках по обеим сторонам кровати, на которой прежде спали ее родители, встали две вазы с высушенными колючками, собранными в конце лета на пустынном горном склоне рядом с больницей, до наших дней сохранившей название «Дом прокаженных». На полке у Неты лежали партитуры — она любила их читать. Хотя ни на каком музыкальном инструменте не играла.

Что же до Иоэля, то он обосновался в комнате, где провела детство его дочь. Там было маленькое окно; из него открывался вид на городской квартал, за которым издавна закрепилось имя Мошава Германит — Немецкая слобода, и на известную с евангельских времен гору Дурного Совета. Он не дал себе труда что-нибудь изменить в комнате. Тем более что подолгу бывал в отъезде. Около десятка кукол разных размеров стерегли его сон, когда ночевал он дома. Да еще большой цветной плакат, на котором спящий котенок прильнул к огромной, похожей на волка собаке; на морде пса застыло выражение величайшей ответственности, какое бывает обыкновенно у пожилых банкиров. Единственное новшество, введенное Иоэлем, состояло в том, что, вскрыв в углу комнаты плиточный пол и убрав восемь плиток, он установил там свой сейф и наглухо закрепил, залив бетоном. В этом сейфе держал он два пистолета разных систем, коллекцию подробных карт столиц и провинциальных городков, шесть заграничных паспортов и пять водительских удостоверений, пожелтевшую от времени английскую брошюру «Бангкок ночью», небольшую сумку с лекарствами первой необходимости, два парика, несколько комплектов туалетных и бритвенных принадлежностей, которыми он пользовался в поездках, разные головные уборы, складной зонт и плащ-дождевик, две пары накладных усов, писчую бумагу и фирменные конверты различных отелей и учреждений, калькулятор, маленький будильник, расписания самолетов и поездов, записные книжки с номерами телефонов, три последние цифры которых были проставлены в обратном порядке.

С тех пор как в доме были введены все эти новации, кухня стала местом общения для всех троих. Здесь происходили «встречи на высшем уровне». Главным образом по субботам. Гостиная, которую Иврия обставила мебелью спокойных тонов — в соответствии с иерусалимской модой начала шестидесятых годов, — служила в основном местом, где они смотрели телевизор. Когда Иоэль бывал дома, случалось, что в девять часов вечера все трое выходили из своих комнат, чтобы посмотреть программу новостей «Взгляд», а иногда еще и английскую драму из серии «Театральное кресло».

И только когда в гости приходили бабушки — а приходили они всегда вдвоем, — гостиная выступала в изначально предназначенной ей роли. Подавали чай, блюдо с фруктами, ели пирог, принесенный бабушками. Раз в несколько недель Иврия и Иоэль устраивали ужин в честь тещи и свекрови. Вкладом Иоэля обычно бывал салат с богатым набором овощей, нарезанных безукоризненно тонко и приправленных специями, — готовить его Иоэль научился еще в дни юности, в кибуце. Обсуждались новости, беседовали на разные темы. Излюбленной темой бабушек были литература и искусство. О делах семейных обычно не говорили.