Книга Присутствие. Дурнушка. История одной жизни. Ты мне больше не нужна - Артур Миллер

Выйдя, мальчик увидел молодого парня, тот доставал из задней части вэна небольшую клетку. Он сообщил ему, что собака съела почти целый торт, но парень не проявил к этому никакого интереса и вошел в дом. Постояв минутку над Ровером, который все еще издавал слабые попискивания и по-прежнему лежал на боку, парень набросил на него сеть и попытался засунуть его в клетку. Щенок поднялся на ноги и хотел было удрать. «Как вы думаете, что это с ним?» — спросила мать, опустив углы губ и глядя на щенка с отвращением; мальчик испытывал такие же ощущения. «Как я думаю, с ним то, что бывает, когда съешь целый торт», — ответил парень. Вынеся клетку из дома, он засунул ее через заднюю дверь в темноту вэна. «А что вы с ним будете делать?» — спросил мальчик. «А он тебе нужен?» — резко спросил парень. Мать уже стояла на верхней ступеньке крыльца и слышала их разговор. «Мы не можем держать его здесь!» — воскликнула она, и в ее голосе звучали страх и решительность. Она спустилась вниз и подошла ближе к парню. «Мы не умеем обращаться с собакой. Может, его заберет кто-нибудь, кто знает, как с ними обращаться». Молодой парень кивнул, снова не выказав интереса, сел за руль и уехал.

Мальчик и его мать смотрели вслед вэну, пока тот не скрылся за углом. Дома снова стало абсолютно тихо. Теперь ему больше не нужно было беспокоиться о том, что Ровер что-нибудь натворит с ковром или будет грызть мебель, или о том, что его нужно покормить. Каждый день, возвращаясь из школы или просыпаясь по утрам, он первым делом начинал волноваться, опасаясь, что собака наделала дел и разозлила мать или отца. Теперь же все волнения были позади, а с ними вместе исчезли и радость вместе с удовольствием, и в доме стало тихо.

Он прошел в кухню, подошел к столу и попытался придумать, что бы ему такое нарисовать. На стуле лежала газета, он развернул ее и увидел рекламу чулок фирмы «Сакс» — на ней была изображена женщина, откинувшая полу халата, чтоб продемонстрировать ногу. Он начал ее срисовывать и снова вспомнил Люсиль. Может, стоит ей позвонить, подумал он, и снова проделать с нею то же, что они уже делали? Только она ведь непременно спросит про Ровера, и ему не останется ничего другого, кроме как ей соврать. Он вспомнил, как она взяла Ровера на руки и даже поцеловала его в нос. Она ведь и впрямь любила этого щенка. И как же он скажет ей, что щенка увезли? Даже при том, что он просто сидел и вспоминал ее, у него затвердело внизу живота, там образовалось что-то вроде ручки от швабры, и тут он подумал, а что, если позвонить ей и сказать, что его семья хочет взять еще одного щенка, чтоб Ровер не скучал в одиночестве? Но тогда ему придется соврать, что Ровер по-прежнему у него, а это будет уже две лжи, и это его немного пугало. Не столько собственно ложь, сколько необходимость все время помнить, во-первых, что Ровер по-прежнему живет у них, во-вторых, что он совершенно серьезно говорит о втором щенке, и, в-третьих, что хуже всего, когда он слезет с Люсиль, ему придется сказать, что, к сожалению, он вообще-то не может взять еще одного щенка, потому что… Почему? Мысли обо всей этой лжи вконец измучили его. Потом он снова представил себе, как входит в ее пылающий жар, и испугался, что у него сейчас взорвется голова, и он подумал, что когда слезет с нее, она, вполне вероятно, станет настаивать, чтобы он взял еще одного щенка. Навяжет его ему. В конце концов, она ведь не взяла у него три доллара, и Ровер, в сущности, достался ему вроде как в подарок, думал он. И это будет очень неприятно — отказаться взять еще одного щенка, особенно при том, что он до того утверждал, будто приехал к ней именно с этим. У него не хватило духу раздумывать дальше, и он отказался от этой мысли. Но потом ему снова закралось в голову воспоминание о том, как она, вся распростертая, лежала на полу, и он снова вернулся к тому, что начал изобретать разные предлоги, какими он мог бы воспользоваться, чтобы не взять еще одного щенка, после того как долго ехал через весь Бруклин якобы будто за ним. Он хорошо представлял себе выражение ее лица, когда он откажется взять щенка: удивление или, еще хуже, злость. Да, она, вполне возможно, разозлится и будет смотреть как бы сквозь него, когда поймет, что приехал он только затем, чтобы снова войти в нее, а все остальное — вздор; и тогда она может почувствовать себя оскорбленной. Может быть, даже отвесит ему пощечину. И что он будет тогда делать? Не драться же со взрослой женщиной! И кроме того, подумалось ему, она же вполне могла уже распродать щенков. Три доллара — цена невысокая. Тогда что? Он снова начал перебирать разные варианты. Скажем, он просто позвонит ей, и она пригласит его снова к ней приехать, повидаться, и ни словом не упомянет щенков? Тогда ему придется выдать ей всего одну ложь, что Ровер все еще у него и что все в его семье полюбили щенка и так далее. Это ему нетрудно будет держать в голове. Он подошел к пианино и взял несколько аккордов, в основном в басовом регистре — так, чтобы немного успокоиться. Играть он в общем-то не умел, но ему нравилось изобретать аккорды и ощущать, как вибрация инструмента поднимается вверх по рукам. Он играл, чувствуя, как нечто внутри его словно бы высвобождается, вылетает на волю. Или, наоборот, падает и разбивается на части. Он теперь был другой, не такой, как прежде, уже не пустой внутри, а весь ясный, словно прозрачный, но отягощенный своими тайнами и своей ложью, как высказанной вслух, так и невысказанной; но все равно достаточно отвратительной, чтобы выбросить его из привычного семейного окружения и закинуть в такое место, откуда он мог теперь наблюдать за ними, а также наблюдать за самим собой среди них. Он попытался придумать мелодию, подбирая ее правой рукой, и найти подходящие аккорды левой. И, по счастью, подобрал нечто замечательное. Это было просто удивительно, как звучали эти его аккорды — немного фальшиво, чуть-чуть диссонансом, но все равно неким странным образом в ладу с мелодией правой руки. Тут в комнату вошла мать, пораженная и ужасно довольная. «Что происходит?» — радостно спросила она. Сама она хорошо играла, могла играть прямо с листа; пыталась она научить и его, но не преуспела, потому что, как она полагала, у него был слишком хороший слух, и он всегда стремился играть только то, что слышит, а не затруднять себя тем, чтобы разбираться в нотах. Она подошла к пианино и встала с ним рядом, следя за его руками. Удивленная — она ведь всегда желала, чтобы из него вырос музыкальный гений, — она засмеялась. «Ты сам все это придумал?!» — почти вскричала она, да так громко, словно они летели сейчас друг подле друга на гребне несущейся к берегу волны. Он смог лишь кивнуть в ответ, не смея заговорить и, возможно, боясь потерять при этом то, что каким-то образом извлек из воздуха, а потом засмеялся вместе с нею, потому что был сейчас совершенно счастлив, оттого что втайне от всех изменился, но в то же время совсем не уверенный в том, что когда-либо сможет снова сыграть так.

Выступление

Гарольду Мэю было, наверное, что-то около тридцати пяти, когда я с ним познакомился. Со светлыми волосами, разделенными пробором точно посредине, в своих очках в роговой оправе и с замечательно круглыми мальчишескими глазами, он здорово напоминал Гарольда Ллойда, знаменитого очкастого кинокомика с этим его вечно изумленным выражением лица. Когда я вспоминаю Мэя, то вижу розовощекого мужчину, в сером костюме в белую полоску и в полосатом красно-синем галстуке-бабочке — типичный танцор, тонкий в кости, с прекрасной фигурой, легкий на ногу и, подобно большинству танцоров, полностью погруженный (можно даже сказать, замурованный) в свое искусство. Таким он, во всяком случае, казался на первый взгляд. Я вижу нас с ним в аптеке-закусочной где-то в центральной части города — такие аптеки были в те времена, в сороковые годы: со столиками, за которыми народ мог посидеть в свободный часок, потягивая содовую и поглощая пломбир с орехами и фруктами. Мэй горел желанием рассказать мне какую-то длинную и сложную историю, а мне все было невдомек, зачем ему это нужно, но постепенно до меня дошло — он хочет заинтересовать меня, чтобы я написал о нем статью. Мой старый приятель Ралф Бартон (урожденный Берковиц) притащил его ко мне, полагая, что я смогу как-то использовать это диковинное повествование, хотя и знал, что журналистикой я больше не занимаюсь и не торчу более по аптекам-закусочным и по барам, поскольку стал уже достаточно известен как писатель, чтобы рисковать быть атакованным каким-нибудь незнакомцем в каком-то из ресторанчиков или прямо на улице. Дело, кажется, было весной, с окончания войны прошло года два.