Книга Кто твой враг - Мордекай Рихлер

Да, он может рассчитывать на комнату, сказал Карп.

Норман налил еще кофе. Письмо Ники он оставил напоследок. И сейчас нетерпеливо разорвал конверт. Его младшего брата Ники после смерти их матери отправили в Бостон к родственникам с материнской стороны, он даже принял их фамилию — Синглтон — и так попал в американскую армию.

ДОРОГОЙ ГУСЬ СВИНЬЕ НЕ ТОВАРИЩ ТРОЦКИЙ!

Здесь в Мюнхене, где вокруг сплошь немчура, пиво и офицерье, я нередко думаю, как ты там вращаешься среди высококультурных бриттов.

Не скучаю я разве что по колоколам Черч-стрит, которые в воскресенье поутру наяривают так, что раскалывается голова.

Как ты там, не женился ли, и, будь добр, пришли мне еще пингвиновских[12]Ивлинов Во.

Касательно Во: мой здешний кореш, некто Малкольм Гринбаум, увидел на моей подушке «Пригоршню праха» и — цитирую — сказал: «Говорят, она[13]недурно пишет». Но Малкольм, он из тех, кто соль земли. Ей-ей, Норман, когда я думаю о моих здешних корешах, особенно о Малкольме и Фрэнке, я не на шутку благодарен армии. Таких ребят мне бы не встретить ни в Гарварде, ни после него в юридической хижине дяди Тома (не то, чтобы я намеревался вернуться к юриспруденции).

Норман вспомнил Ники — каким он был в свой последний приезд в Лондон. Долговязый, по-мальчишески нескладный в армейской форме, с отцовскими задумчивыми синими глазами, обезоруживающей улыбкой и плюс к тому такой же блестящий, как доктор Макс Прайс. Ники, подумал Норман, пошел в отца, я — нет.

И, бога ради, не присылай мне больше «Нью стейтсмена»[14], книжек вроде тех, что пишет Ринг Ларднер-младший[15], и старых номеров «Правды» тоже не присылай. Здесь тебе не бригада Эйба Линкольна[16], а американская армия. Ты что, хочешь, чтобы я загремел в тюрягу? Мало того, проповеди, будь то красные, розоватые или любых сомнительных колеров, меня не влекут. Мне плевать, кто станет нашим президентом — Айк или Харпо Маркс[17], лишь бы ты сдержал обещание повезти меня путешествовать, как только я выйду на свободу.

Норман обещал повезти Ники на несколько месяцев в Испанию. Они собирались снять там виллу на двоих. Норман с нетерпением ждал этой поездки.

Да, к слову сказать. Через четыре дня мне стукнет в аккурат двадцать один, вот так-то, старик. Написал бы еще, да время поджимает.

Ауфвидеркуку

Элджер Хисс[18].

Р. S. Старик, не забудь о Во.

Он послал Ники сто долларов. Уйму денег, надо б поменьше, винился Норман, но, вспомнив последнюю побывку Ники, снова порадовался, что не поскупился. Они тогда засиживались каждый день до рассвета, обсуждали самых чудаковатых из родичей, и только в последний день всполошились: поняли, что Ники так и не видел Лондона, ни разу не был в театре.

Норман дважды перечитал письмо Ники. У него хватило бы времени черкнуть короткую записку перед тем, как отправиться встречать Чарли и Джои, но написать — люблю тебя, каждое слово в твоих письмах мне по душе — не годится. Ники надо написать забавное письмо. Норман сел за машинку. Настроение у него поднялось.

III

К бетону у ног Нормана прилип намокший экземпляр «Ревей»[19]. Он еще раз посмотрел на прорванное, в отпечатках ног фото красотки в купальнике, потом поднял глаза на огибавший поворот поезд из порта. По растрескавшейся, потемневшей от сажи стеклянной крыше внезапно полыхнуло солнце, но облака тут же сомкнулись, и черную бетонную платформу вокзала Ватерлоо окропил редкий дождик. Вест-индцы в кричащих галстуках делили один гвоздик на двоих. К радости ожидания примешивалась опаска. Он не знал — открылась или не открылась Джои мужу.

Норман увидел их первым.

Чарли склонился над мальчуганом — тот, похоже, потерялся. Стоило всего раз взглянуть на Чарли, и ты понимал: ребенок этот не его и не может быть его. Какая-то чрезмерность ощущалась в его заботливости: отцы так себя не ведут. Что он из тех бездетных мужчин, кто набивает карманы конфетами и не приходит в гости без игрушки, стало ясно, едва Чарли, выпрямившись, улыбнулся, потрепал мальчугана по волосам и расплылся в улыбке до ушей. Чарли, приземистый толстячок, был совершенно лыс, если не считать подковки окаймлявших затылок густых, непослушных волос. Его лицо, лицо херувима средних лет, светилось редкостной добротой. Он передал мальчугана родителям и смущенно огляделся, словно опасаясь, что сделал что-то не так и его выкорят.

Джои разговаривала с молоденькой девушкой. Они составляли разительный контраст. Джои, стройная, светловолосая, лет тридцати пяти, смуглая, с резкими чертами лица и огромными карими глазами, умела себя подать. Была элегантно одета. Девушка же, с копной волос, в которой светлые пряди перемежались русыми, и бархатисто белой кожей, после поезда выглядела встрепанной. Джои, будь она полноватой, как эта девушка, ни за что не надела бы брюки. Тем не менее взгляд Нормана приковала именно девушка. До того она была живительно американская.

— Норман! — Чарли кинулся к нему. — Норман!

Джои обняла Нормана, прижала к себе.

Девушка, с которой разговаривала Джои, еле заметно улыбнулась Норману, и он улыбнулся в ответ. Девушка потупилась.

— Норман, я всю ночь не спал, — начал Чарли. — Так волновался. Спроси Джои. — Он сжал руку Нормана. — Столько всего нужно тебе рассказать.

Джои обернулась, кинула беглый взгляд на девушку и взяла Нормана под другую руку.

Салли нерешительно помахала им. Оставшись одна, она смотрела, как троица рука об руку уходит прочь. Салли была разочарована. После всего, что за долгие годы понарассказывал о Нормане Прайсе отец, она нарисовала себе романтический образ. Сплавом самых притягательных черт хемингуэевских и фитцджеральдовских героев — вот каким должен был быть этот рослый эмигрант. В жизни же он — ну не досадно ли — выглядел как самый обычный школьный учитель социалистического толка. Норман и Джои пошли выпить чаю, Чарли тем временем занялся багажом.