Книга Она что-то знала - Татьяна Москвина

– Так напишите про это.

– Не хочу. Вот, Анечка, мы пришли. Жалко расставаться, честно говоря.

– Мне тоже, но уже поздно. Я на Среднеохтинском живу – далеко. Яков Михайлович, а вы всерьёз думаете, что Серебринскую убили?

Фанардин рылся в карманах, составляя букет из ста пятидесяти рублей, который намеревался вручить извозчику за доставку дамы.

– Почти уверен. А вы вот что, Анечка, приходите завтра в гости – я вам всё и расскажу.

– Придётся зайти, Яков Михайлович, – вы меня заинтриговали.

– А что мне остаётся, скажите на милость? Внешность померкла, слава потускнела – приходится головой работать.

Анна, сама напрочь лишённая агрессии, всегда ощущала её в людях. Фанардин был безобиден – чуть жалок и весьма забавен. Для некоторых людей судьба может раскошелиться и на изящные ловушки. Историк Анна Кареткина решила отправиться на следующий день в гости к романисту Якову Фанардину, чтобы расспросить его про все известные ему обстоятельства смерти поэтессы Лилии Серебринской.

В том, что Анна называла себя «историком», было чуть-чуть лукавства – именуют же «литераторшами» преподавательниц литературы. Она читала курс русской истории в одной гимназии, выпустила в соавторстве две просветительские книжки и несколько раз попалась в лапы телевидения – Анна внятно излагала исторические сюжеты и своей приятной внешностью и манерами как-то смягчала субстанциальную мрачность избранного предмета. Как правило, об истории на телевидении рассказывают более чем странные люди, ужасно переживающие за ход событий. Анна сохраняла спокойствие. У неё не было излюбленных или презренных личностей. Люди прошлого удивляли её силой своих желаний, а потому оставались непостижимыми – вещество желания было для Анны самой большой загадкой жизни.

Бывший муж в сердцах обзывал её «килька балтийская». Три года Анна, учась в аспирантуре, подрабатывая экскурсоводом и прилежно ведя бедное хозяйство, выслушивала упрёки в полном отсутствии традиционных русских добродетелей. Потом сказала супругу, что их совместная жизнь лишена смысла: она никогда не выучится пить ночью водку и вести душевные разговоры. Ему нужна другая женщина. Это было совершенно ясно и очевидно, и Анна, получив за время развода мужское беснование в полном объёме, так и не поняла, чего же хотел этот человек.

А он хотел всего лишь, чтобы она стала другой женщиной – как и чудаки, рассказывающие об истории, хотели, чтоб история стала другой.

Свою женскую природу Анна воспринимала как неизменное правило игры; не чувствовала никакой обиды или униженности, но и радости получила от неё немного: так уж на свете устроено. Она любила читать про толковых, умных женщин, преуспевших на каком-либо поприще, и, несмотря на всё своё историческое спокойствие, расстраивалась, если такую женщину постигало несчастье в личной жизни.

Известие о самоубийстве Серебринской её взволновало. Ни дидактические, рациональные стихи, ни публичные, всегда к чему-то призывавшие речи Лилии Ильиничны не нравились Анне. Но она сама при личном знакомстве (дело было на радио, собирали круглый стол беседующих о грядущем города и мира) – понравилась, даже притянула.

В Серебринской чувствовалась твёрдая, доброкачественная основа – казалось невозможным, чтобы этот человек солгал, предал, унизил кого-нибудь или стал выпрашивать подачку. Она уважала себя, уважала людей и всегда была готова выслушать, помочь, поддержать – или решительно от этого отказаться. Из-за широкой спины, большой головы и длинных рук Серебринская казалась крупной женщиной, но была в действительности легка, любила бегать, кататься на коньках, путешествовать, принимать гостей… Откуда тут было взяться тоске, депрессии, самоуничтожению? Неужели она рухнула так вдруг, в одночасье? Неужели опять треклятая личная жизнь, какая-нибудь там поздняя любовь? Неужели хаос и эрос всегда заберут своё у космоса, как ни крутись? Признание этого означало, что в беге времени уже зреет, неспешно и неотвратимо, поражение самой Анны.

«Лучше бы Фанардин оказался прав», – подумала она.

2б

– Теперь мы пойдём вверх по реке, – сказал Грэнджер. – И помните одно: сами по себе мы ничего не значим. Не мы важны, а то, что мы несём в себе.

Рэй Брэдбери. 451 градус по Фаренгейту

Как правило, гений – это количество; потрудись за-ради ярлычка с приговором как следует, и попадёшь в кроссворды: пишешь пьесы – не меньше двадцати, картины – изволь сотнями, а то чем наполнять американские галереи изготовитель музыкальных опусов обязан добраться до трёхзначного числа, прилежно чередуя удачные с неудачными, а то для чего музыковеды на свете; однако попадаются и тут исключения, выскочки, романтические шуты вроде А. С. Грибоедова. Автор единственной пьесы исстари пользуется на Руси всеми привилегиями гения, не выполнив ни одной обязанности. Яков Фанардин, сочинивший двадцать три романа и проживавший на углу Английского проспекта и канала Грибоедова, иногда с грустью думал об этом. О канале или проспекте он и не мечтал, но хоть бы переулок… Красиво же: Фанардин переулок.

Как большинство одарённых русских людей, Яков Михайлович слишком многого хотел от жизни. А давно известно, что русским, желающим полной смены общественного строя, редко приходит в голову убрать в собственной квартире. Ну до этого ли? Отличная трёхкомнатная квартира Фанардина была запущена катастрофически – классическая экспансия книг и бумаг.

Анна не знала того, что знают все профессиональные журналистки товарного вида – с возрастом интервьюируемого отечественного мужчины опасность сексуальных домогательств возрастает. Вы можете чувствовать себя в полной безопасности с лицами не старше сорока. Далее кривая возможного лезет вверх и резко возрастает после отметки в шестьдесят. К знаменитостям старше семидесяти надо идти подумавши и вооружившись вариантами галантного отпора. Но если ваш герой – бывший сталинский сокол и, стало быть, ему крупно за восемьдесят, вас не спасет ничто. Сила жизни у выживших в двадцатом веке есть величина фантастическая. Шуршащие по своим громадным сталинским квартирам усохшие старички, чья истаявшая плоть уже ничем не прикрывает давно поселившуюся в них нечистую силу, жаждут молодой крови всеми врождёнными присосками и нажитыми фибрами. Некоторые прямо с ходу запрыгивают на даму и впиваются ей в губы.

Анна с такими явлениями не встречалась, но её центры безопасности работали чётко: Фанардин, по её ощущениям, мог посягать, но невинно и не противно.

К визиту Анны Фанардин расчистил уголок на кухне. Его благополучие пришлось на пору середины семидесятых – начала восьмидесятых годов, о чём говорила небольшая коллекция гжели, крупный советский телевизор последнего призыва и белые крашеные полки. В коридоре им встретилась старая немецкая овчарка с отвисшим брюшком. Собачка хорошо и разнообразно пожила. Чтоб лаять – так это даже не обсуждалось.

– Это моя старушка Эльза. Чего я с ней натерпелся, вы не представляете. Весь Союз писателей потешался над «Яншиными щенками»… Главная заповедь всякой порядочной женщины – это давать редко и грамотно. А моя собачья Марлен Дитрих давала часто и без разбору. Не пойми что рождалось, вроде нас, советских людей… Тоже новую породу вывели – хрен с редькой на берёзе… Ну что, Анечка, коньячку?