Книга Дочки-матери. Наука любви и ненависти - Катерина Шпиллер

Любому полуграмотному читателю становилось очевидно, что автор сего произведения, безусловно, знает о добре и зле всё и даже больше. Он-то точно давно уже и лучше, и умнее, и добрее, и прозорливее всех на нашей многострадальной земле. И имеет полное право на суд и даже расправу… Впрочем, в силу чистейшего благородства человек с душой а-ля Чехов, на расправу категорически не способен, а может лишь скорбно качать головой, собрав бровки домиком, а ротик гузкой, страдая от всех грехов своего народа одновременно.

Было удивительно сладко ощущать прям таки пуповинную связь с Антоном Павловичем! И Антония написала целую книгу, по мотивам произведений великого писателя! Она, «посвящённая», адаптировала многие его рассказы к реальности наших дней. Он был восхищён! Да она и сама радовалась своей работе. И многие другие радовались, по крайней мере, все те, кого она считала людьми своего круга… Масик даже плакал от умиления, когда впервые прочитал ту книгу ещё в рукописи.

А какой-то критик (дай бог ему здоровья!) наконец-то назвал её Чеховым современности. Собственно, этого она и ожидала, такого признания. Цель была достигнута.

Вражьи происки

И ещё кое-чего она добилась той книгой. Пришло самое первое письмо от дочери из Израиля. Электронное, на этот чёртов компьютер. Антония никогда не узнала бы об этом, если бы Масик ей не сказал.

— Милая… Таська письмо прислала… она твою последнюю книгу прочитала… Но я не хочу, чтобы ты это видела…

Ага, бережёт жену. Волнуется, что ей станет плохо. Это хорошо, что он считает её хрупкой и трясётся за её нервы. Пусть так всегда и думает, до конца пусть так думает… Она, конечно, намного сильнее, он даже не представляет себе, насколько она сильна и сколько может вынести! Этого никто не представляет. Да и откуда они могут знать? Они в курсе только того, что она хочет, чтобы они знали. Они думают только так, как она хочет, чтобы они думали. Это победа её жизни, которая далась очень и очень непросто. И в её окружении остались те, кто способен думать только то, что хочет она. В конце концов, она имеет на это право — столько лет страданий и мук, столько терпения и самоограничения! Хватит уже. Пусть её способности и таланты теперь работают на неё во всех смыслах, пусть ей хотя бы в старости будет комфортно и удобно, спокойно и надёжно. Она имеет на это право. Она его выстрадала.

Именно поэтому она очень захотела узнать, что думает дочь по поводу написанного. Ведь Таська — самая сильная её боль. То, что дочь вырвалась из круга тех, кто думает, как велит Антония, это болезненный удар, пощёчина и хук в челюсть именно ей, писательнице. Не удержать дочь! Не суметь сохранить на неё влияние! Серьёзное фиаско в жизни… И Тася не заслуживает прощения. Никогда! Ну… если только придёт, бросится в ноги, покается и громко оповестит весь свет, насколько она была виновата перед матерью. Только в этом случае прощение возможно — на условиях Антонии. Исключительно так.

Впрочем, у писательницы хватало здравого смысла понять, что такого ей ни в жизнь не дождаться! Насколько она знает свою дочь, подобный поворот событий не то, что маловероятен, а, скорее всего, совершенно невозможен. Гордая девка. Даже в почтении перед матерью, в полном подчинении ей в детстве, она была гордой. Гордый раб? Смешно… А так и было — необъяснимое явление! И ужасно всегда раздражавшее.

Но вот ведь приятная новость: дочь читает то, что публикует Антония. И у девчонки есть какая-то мысль по этому поводу. Не узнать об этом? Остаться в неведении? Антония тогда почувствовала, что в подобной ситуации правильная убеждённость Масика о её хрупкости и ранимости сыграла с ней злую шутку. Потому что ранимый человек на самом деле не захочет знать того, что может причинить ему боль. Но это не случай Антонии… Она должна знать, что написала дочь, тем более, что в своей последней книге (впрочем, как и в прежних) писательница вела с Тасей непримиримый бой. Она намеренно старалась сделать дочери больно, хотела наказать ее за отступничество, за всё её своеволие, за то, что эта дрянь выросла другой, не такой, как Антония себе намечтала, когда мелкая записуха ещё только валялась в детской кроватке, спелёнутая крепко-накрепко… чтобы поменьше хныкала и кряхтела — так ей советовали, и это помогало.

В общем, дочь подвела во всех смыслах и заслуживала самой жёсткой кары. К сожалению, судьба в очередной раз продемонстрировала свою слепоту и несправедливость, а потому Таська изволила жить благополучно и счастливо в этой Мекке паршивых людей — Израиле. Антония никогда не позволяла себе публично говорить гадости о той стране, но Масику признавалась:

— С тех пор, как там живёт Таська со своим козлом, я невзлюбила Землю обетованную… Постоянно думаю о негодяях, которых там невиданное количество: все эти спрятавшиеся преступники, вся эта дешёвая шелупонь…

— Ну, там разные люди живут… — робко вставлял Масик.

— Разные, — милостиво соглашалась Антония. — Но дряни слишком много, чтобы ею пренебрегать. Не очень приятное место…

В общем, когда муж сообщил, что от дочери пришло письмо по поводу «чеховской» книги, пришлось немножко отыграть назад и, напомнив Масику о своём недюжинном характере, жёстко настоять на том, чтобы письмо было ей представлено. Понадобилось сощурить глаза и стиснуть свои и без того узкие губы в страшную ниточку с перпендикулярными морщинками. О, такого её рта всегда до одури боялись все домашние, особенно дети, когда были ещё маленькими. Впрочем, кто боялся больше — дети или Масик, вопрос открытый. Главное, что боялись…

И письмо она прочла.

«Здравствуй… мама. Могу ли я называть тебя этим словом? Даже не знаю… Мама — любит. Разве ты любишь меня и любила когда-нибудь? Не уверена…

Да, я прочитала твою книгу по мотивам обожаемого тобою Чехова. За что ж ты так его, а? Впрочем, дело твоё, если уж тебе не дорого его доброе имя, то что говорить мне, никакой не фанатке писателя.

С самого детства ты называла меня человеконенавистницей по любому, самому пустячному поводу. Ты не разрешала говорить мне слово «ненавижу», утверждая, что такие дурные слова произносят только очень плохие и злые люди. Кстати, поздравляю, у тебя получилось: я не умею произносить это слово. Я боюсь самой эмоции ненависти. Я не разрешаю себе это чувство, а если оно возникает, то готова убить себя, выпить яд, выброситься в окно, потому что начинаю считать себя последней сволочью. Хороший человек не ненавидит и не произносит этого слова. Так я и не научилась ненавидеть, спасибо тебе, мама… Не научилась переживать это чувство, справляться с ним и побеждать его. Я его просто боюсь, боюсь всю жизнь, хуже смерти, как всегда боялась твоих сжатых губ… Отчасти и поэтому, как объясняет мой лечащий врач, многие, очень многие мои проблемы. От «непроигранности» нормальных эмоций, от запрещения их себе. Ну да ладно, осознание — уже половина решения проблемы. Я не к тому… а вот к чему…

Никогда не считала себя человеколюбом, да и не декларировала этого сроду. Но мама! Вся твоя книга — это страшная, фатальная концентрация ненависти! Ты знаешь, что я и раньше не считала твоё творчество добрым, позитивным и созидающим. Тебе каким-то образом (талант, наверное) удалось убедить многих и многих, что ты — гуманист и филантроп. Фантастика… «Чеховская» книга — это признание в ненависти, в ненависти к людям, и дальним, и близким. Возможно, даже талантливое признание — я не знаю, мне трудно судить, но страшное и с кровавым оскалом. Неужели ты сама этого не видишь, не понимаешь? Я смирилась с тем, что ты ненавидишь меня, моего мужа, уже и мою дочь… у тебя вроде как есть для этого причина и основания — по твоему мнению. Но за что ты так ненавидишь людей вообще? Ты знаешь, я тоже не филантроп, но так, как ты, никогда не смогла бы ненавидеть, с такой вот силой. Даже бескультурных уродов. Даже морлоков. Степень твоей ненависти просто фантастически зашкаливающая! Что с тобой? Или так было всегда, а я просто не замечала этого?