Книга Конформист - Альберто Моравиа

Время от времени, среди этих горестных размышлений, он возвращался мысленно к убийству ящериц, почти надеясь, что оно станет обычным событием, из-за которого не стоит переживать и мучиться. Но внезапно замечал, что сожалеет о смерти ящериц, и вместе с тем к нему вновь возвращалось довольно приятное и именно поэтому вызывавшее омерзение чувство возбуждения и физического смятения, испытанное им во время охоты. Ощущение это было таким сильным, что он засомневался, сможет ли устоять перед искушением и не устроит ли в ближайшие дни новую охоту. Эта мысль привела его в ужас: он не только не мог подавить в себе постыдное желание, он был не способен контролировать себя. В этот момент Марчелло сидел у себя в комнате за столом перед раскрытой книгой в ожидании ужина. Он порывисто встал, бросился на колени на лежащий у кровати коврик, как делал обычно, когда молился, сложил руки и сказал вслух с искренним, как ему казалось, выражением: "Клянусь перед Богом, что никогда больше не трону ни цветы, ни растения, ни ящериц".

Между тем потребность в прощении, толкнувшая его в поисках поддержки к Роберто, не проходила, превратившись в свою противоположность — в потребность осуждения. Роберто, хотя и мог спасти его от угрызений совести, присоединившись к нему, не обладал достаточным авторитетом, чтобы подтвердить основательность мучений Марчелло и навести порядок в царящей у него в голове путанице, вынеся окончательный приговор. Это был такой же мальчишка, как и он сам, Роберто годился в сообщники, но не в судьи. Вместе с тем, отвергая предложение Марчелло, вызвавшее у него отвращение, Роберто сослался на мнение матери. Марчелло подумал, что надо бы и ему обратиться к матери, только она могла бы осудить или простить его, во всяком случае, так или иначе оценить его поступок. Марчелло хорошо знал свою мать и, приняв подобное решение, рассуждал абстрактно, словно речь шла о матери идеальной, такой, какой она должна была бы быть, а не такой, какой была. В действительности он сомневался в удачном исходе своей исповеди. Но делать было нечего, другой матери у него не было, к тому же его импульсивное желание обратиться к ней было сильнее всяких сомнений.

Марчелло дождался момента, когда был уже в постели и мать пришла пожелать ему спокойной ночи. Это была одна из тех минут, когда ему удавалось побыть с ней наедине: за столом или во время редких прогулок с родителями почти всегда присутствовал и отец. Хотя инстинктивно Марчелло не слишком доверял матери, он любил ее, а точнее, восхищался ею, она очаровывала его и смущала, словно старшая сестра, отличавшаяся странностями и капризным характером. Мать Марчелло, очень рано выйдя замуж, и духовно, и физически осталась ребенком. Кроме того, хотя она не была близка с сыном и из-за светских обязанностей занималась им очень мало, она никогда не отделяла свою жизнь от его. Поэтому Марчелло вырос в атмосфере постоянной суматохи, вызванной поспешными выездами и возвращениями домой, примерками платьев, бесконечными и пустыми телефонными разговорами, раздраженными перепалками с портнихами и поставщиками, спорами с горничной, постоянной сменой настроения по малейшему поводу. Марчелло мог входить в комнату матери в любой момент, она не обращала на него внимания, и он с любопытством наблюдал за ее интимной жизнью, в которой ему не было места. Порою мать, словно встряхнувшись от поглощавших ее забот, внезапно испытывала угрызения совести, решала заняться сыном и брала его с собой к портнихе или модистке. В этих случаях Марчелло вынужден был просиживать на табурете долгие часы, пока мать примеряла шляпы и платья, забытый в ее обычном суетливом равнодушии.

В тот вечер он сразу понял, что мать спешит больше обычного. И действительно, Марчелло еще не успел преодолеть свою робость, как она, повернувшись к нему спиной, направилась через темную комнату к оставленной приоткрытой двери. Но он не собирался ждать еще целый день, чтобы выяснить ее мнение, которое было ему так необходимо. Усевшись в кровати, он громко позвал ее: "Мама!"

Он увидел, как она с досадой повернулась на пороге.

— Что случилось, Марчелло? — спросила она и вернулась к кровати.

Она села рядом с ним, спиной к свету, бледная, тоненькая, в черном декольтированном платье. Тонкое лицо, обрамленное черными волосами, было в тени, но Марчелло все же успел разглядеть выражение недовольства, спешки и нетерпения. Тем не менее, охваченный решимостью, он объявил:

— Мама, я должен что-то сказать тебе.

— Хорошо, Марчелло, только быстренько… мама должна уходить… папа ждет меня. — В то же время, подняв руки, она возилась с застежкой ожерелья.

Марчелло хотел признаться матери в убийстве ящериц и спросить ее, плохо ли он поступил. Но спешка матери заставила его переменить планы. Точнее, изменить заготовленную в уме фразу. Ящерицы вдруг показались ему существами слишком мелкими и незначительными, чтобы привлечь внимание такой рассеянной особы. И сам не зная почему, он решил солгать, преувеличив собственное преступление. Он надеялся, что чудовищность содеянного поразит мать — он смутно догадывался, что чувства ее притуплены и бедны. Он сказал с поразившей его самого уверенностью:

— Мама, я убил кошку.

В этот момент матери удалось наконец соединить оба конца ожерелья. Держа руки на затылке, прижав подбородок к груди, она смотрела вниз и то и дело от нетерпения притопывала ногой.

— Ах вот как, — сказала она непонимающе, словно все ее внимание было поглощено ожерельем.

Марчелло повторил неуверенно:

— Я убил ее из рогатки.

Он увидел, что мать с досадой тряхнула головой и опустила руки, держа ожерелье, которое ей так и не удалось застегнуть.

— Чертова застежка! — с яростью воскликнула она. — Марчелло, будь добр, помоги мне надеть ожерелье. — Она села боком на кровать, повернувшись спиной к сыну, и прибавила нетерпеливо: — Но смотри, чтобы застежка защелкнулась, не то оно снова расстегнется.

Говоря, она сидела, повернувшись к нему худой, обнаженной почти до пояса спиной; в свете, падавшем из двери, плечи ее были белы, словно бумага. Тонкие пальцы с острыми ярко-красными ногтями держали ожерелье, обвивавшее нежную шею, оттененную вьющимся пушком. Марчелло подумал, что, как только он застегнет ожерелье, она, наверное, выслушает его с большим терпением. Подвинувшись к матери, он взял концы ожерелья и щелкнул пружинкой. Мать тут же встала и сказала, наклонившись и слегка коснувшись губами его лица:

— Спасибо… а теперь спи… спокойной ночи!

Прежде чем Марчелло сумел задержать ее словом или жестом, она исчезла.

Следующий день был жарким и пасмурным. Молча отобедав с родителями, Марчелло потихоньку соскользнул со стула и через стеклянные двери вышел в сад. Как всегда после еды, он находился в состоянии оцепенения, смешанного с чрезмерной обостренностью чувств и задумчивостью. Ступая осторожно, почти на цыпочках, по хрустящему гравию, под тенью деревьев, где кишели насекомые, он дошел до калитки и выглянул наружу. Ему открылась знакомая улица, слегка идущая под уклон, обсаженная с обеих сторон перечными деревьями, покрытыми пушистой, молочного цвета листвой. В этот час дорога была пустынна и странно темна из-за черных низких облаков, заволокших небо. Напротив виднелись другие калитки, другие сады, другие дома, похожие между собой. Внимательно понаблюдав за дорогой, Марчелло отошел от калитки, вынул из кармана рогатку и склонился к земле. В мелком гравии попадались и более крупные белые камни. Марчелло взял один, величиной с грецкий орех, вставил его в рогатку и стал прохаживаться вдоль стены, отделявшей его сад от сада Роберто. Он решил для себя, что находится в состоянии войны с Роберто, а потому должен с величайшим вниманием наблюдать за плющом, прикрывавшим ограду, и при малейшем движении открыть огонь, точнее, выстрелить из рогатки. В этой игре находили выход и обида на Роберто, не захотевшего стать его сообщником, и звериный, жестокий инстинкт, толкнувший его на это убийство. Разумеется, Марчелло прекрасно знал, что в это время Роберто обычно спал и не мог следить за ним из-за зелени плюща, тем не менее он действовал с такой серьезностью и важностью, словно был уверен, что приятель подстерегает его. Старый, сильно разросшийся плющ поднимался до острых наконечников ограды, и находившие друг на друга листья, большие, черные, пыльные, застыли вяло и неподвижно в тяжелом безветрии. Пару раз ему показалось, что листва едва заметно затрепетала, точнее, он убедил себя в этом, и тотчас, с внутренним удовлетворением, метнул камень в зеленую чащу листвы.