Книга Единственная любовь Казановы - Ричард Олдингтон

Подняв взгляд на гостя, Казанова увидел, что острые холодные глаза бесстрастного циника внимательно изучают его лицо. Безумная надежда вспыхнула в нем. А не может ли быть — не должно ли так быть, — чтобы силы розенкрейцерства послали своего пророка поделиться бессмертием с несравненным кавалером де Сенгальтом?! Быть может — кто знает, — граф намерен включить его в число «филалетов», в эту группу бессмертных, куда, говорят, входят Калиостро, Кондорсе и принц Гессенский?

Циничный смешок графа притушил эту фантастическую надежду.

— Итак, мсье де Казанова, — заговорил он так неожиданно, что Казанова вздрогнул, — вы плохо говорите обо мне в своем «Послании потомкам», которое, между нами, едва ли достигнет своих адресатов.

— Я вас не понимаю.

— Возможно ли? — Голос графа звучал достаточно вежливо, но слегка дрожал от оскорбленного тщеславия. — Неужели вы забросили этот свой безнравственный роман, в котором воспевали собственную персону и на который столь долго тратили свое воображение?

Казанова вспыхнул от гнева, он был оскорблен — но не презрением графа к его моральному облику и той правде, которую о себе рассказал, а намеком на то, что его великий труд не имеет значения. Однако обиду художника на критику сейчас заслонило недоумение.

— Откуда вам вообще об этом известно? — воскликнул он. — Никто же не видел моего «Послания», кроме графа Вальдштейна, да и…

— Вы думаете, это так трудно для меня? — высокомерно прервал его граф. — Для меня, который владеет тайнами Порфирия и Ямвлиха… для меня, который знал Аполлония Тянского[10]и Христиана Розенкрейца… для меня, вдохновителя Эммануэля Сведенборга![11]

Тут Казанове следовало бы расхохотаться, ибо вот так же помпезно сотни раз перечислял он сам звонкие имена, чтобы произвести впечатление на какого-нибудь богатого дурака. Но он не расхохотался. Он воздержался из чувства суеверия и лишь мрачно пробормотал что-то насчет того, что в его труде воздается должное учености графа и его умению вести беседу…

— Не говоря уже о моих чарах соблазнителя, а, милостивый государь? — вставил граф, улыбнувшись при этой попытке Казановы воздать должное его мужскому тщеславию. — Кстати, следует ли нам серьезно отнестись к вашим историям про мгновенно задираемые юбки или их надо считать полетами вашей фантазии, разыгравшейся для нашего развлечения?

Все, кто знал Казанову, могли бы побиться об заклад, что подобное принижение его мужских достоинств должно больно уязвить старого донжуана и побудить дать гневную отповедь очернителю его репутации, но Казанова был сегодня не в себе из-за холода, одиночества и угрозы приближающейся смерти, а также из-за таинственного появления человека, которого он все еще склонен был считать мертвым. Казановой владела одна из самых древних и самых тщетных человеческих страстей — жажда жизни, вечной жизни, хотя Природа уже предупредила его, что предел жизни пройден. Если его давний соперник принес ему Жизнь…

— Мне всегда хотелось спросить вас, граф, что вы с королем обсуждали и делали в той секретной лаборатории, которую он для вас построил?

Казанова произнес это почти смиренным тоном, но не без тайного умысла, ибо считал, что лаборатория была создана для бог знает каких опытов по части некромании, розенкрейцерства и изобретения «эликсира жизни», тогда как исторически известно, что она была создана лишь для того, чтобы Людовик мог брать уроки химии. Так люди — особенно те, кто всю жизнь обманывал других, — готовы обмануться сами, когда очень хотят поверить во что-то невозможное, а потому Казанове и в голову не приходило, что, если бы граф действительно знал тайну бессмертия, он прежде всего продал бы ее французскому королю.

Надежды Казановы побыстрее подвести разговор к теме бессмертия не оправдались. Магическое слово «король» открыло шлюзы памяти старого придворного, и из него потоком полились рассказы о великолепии Версаля, о мадам де Помпадур и о герцоге Ришелье, о Вольтере и танцовщице Камарго, о…

— Кстати, госпожа герцогиня Шартрская… — прервал сам себя граф посреди прелестной истории об одном дворцовом скандале. — Вы, конечно, знали, что она была из адептов[12]?

— Конечно.

— К сожалению, — продолжал граф самым серьезным тоном, — беспорядочная жизнь свела на нет все ее познания. Нечистые, даже среди посвященных, не имеют власти над духами.

— А как же, сударь мой, — прервал его Казанова, — как же в таком случае мы с вами?..

Казанова пожалел о своей дерзости, лишь только эти слова сорвались у него с языка: подобно многим людям, граф не всегда был последователен и в одном настроении мог улыбнуться и почти не оспаривать выпадов против своих успехов у женщин, а в другом — мог в ярости возмутиться на любой намек, что он не самый великий спирит из адептов. А главное, графа не могло не возмутить то, что его ставят на одну доску с человеком, которого он считал презренным предателем Высокой мистики.

Однако вместо вспышки, ожидаемой Казановой (проклинавшим свое безрассудство, которое могло вызвать ее), граф лишь улыбнулся и умиротворяюще повел тонкой белой рукой, наполовину скрытой элегантными кружевами.

«Ему что-то от меня нужно! — мелькнуло в голове Казановы. — Вот это уже лучше».

— У герцогини Шартрской была прекрасная коллекция оккультных книг… — как бы между прочим добавил граф, мечтательно глядя на пылающие угли.

Казанова тотчас все понял и теперь уже знал, почему граф Сен-Жермен так неожиданно явился к нему, и, хотя глаза старого игрока на миг сверкнули, на лице его не отразилось ничего.

А за вроде бы вскользь произнесенными графом словами скрывалось вот что. Казанова тоже знавал распутницу герцогиню, «одалживал» книги из ее дорогой библиотеки — книги, которые он «забывал» вернуть, ибо среди адептов их денежная стоимость была очень высокой. Ну и, конечно, они были давным-давно проданы бородатым немцам и растрепанным французам, занимавшимся поисками «философского камня» и «эликсира жизни» и погонями за прочими химерами, о чем граф, конечно, знал. Однако в прошлую зиму Казанова, страдая одинокими вечерами от скуки, попытался восстановить по памяти один труд, столь редкий, что, по слухам, он существовал всего в двух экземплярах, и, когда работа была завершена, показал ее своему покровителю графу Вальдштейну, как если бы то был оригинал…

— Позвольте быть с вами откровенным, — вежливо произнес граф Сен-Жермен, однако вид у него при этом был необычайно хитрый. — Насколько я понимаю, некоторые из этих книг попали к вам — самым достойным, конечно, образом, самым достойным.