Книга Мастер - Бернард Маламуд

— Пять лет, шестой — большое терпение. С меня довольно. Я подождал бы до законных десяти,[6]но она удрала с каким-то подонком, так что благодарю покорно.

— Кто может тебя осуждать? — Шмуэл печально вздохнул. Помолчав, он спросил: — Нет ли у тебя табаку — скрутить папиросочку, Яков?

— Ничего у меня нет.

Шмуэл быстро-быстро потер сухие ладони.

— Нет у тебя, у тебя нет, но чего я в толк не возьму, так это на что тебе сдался твой Киев. Опасный город, набитый церквами и антисемитами.

— Я с самого начала обманут, — горько сказал Яков. — Что лично мне пришлось пережить, вы сами знаете, не говоря уж о том, что, кроме нескольких месяцев в армии, я проторчал тут всю свою жизнь. Этот штетл — тюрьма, никаких перемен со времен Хмельницкого. Он гниет, и евреи гниют вместе с ним. Все мы тут арестанты, не мне вам говорить, и пора попытать счастья где-то еще, я решил окончательно. Надо пожить. Надо на мир посмотреть. Я кое-какие книги прочел за последние годы, к это же прямо-таки удивительно, какие дела творятся на свете, а мы о них понятия не имеем. Мне не надо никакого Тибета, уже то, что я увидел в Петербурге, заинтересовало меня. Ну кто мог себе вообразить белые ночи — а это научный факт, там они имеются. Когда я вышел из армии, я думал отсюда уехать, но обстоятельства оказались против меня, включая вашу дочь.

— Моя дочь мечтала удрать отсюда с первой минуты, как вы поженились, это ты не хотел.

— Что правда, то правда, — сказал Яков. — Я виноват. Я думал, раз хуже не будет, значит, должно быть лучше. Я кругом не прав, а теперь хватит. Я еду наконец.

— За Чертой только богатый еврей или из образованного класса может получить вид на жительство. Царь не хочет бедных евреев по всему своему государству, а Столыпин, чтоб он лопнул, его подзуживает. Тьфу! — И Шмуэл смачно сплюнул.

— В образованный класс мне не попасть по причине слабой учености, но от богатства не откажусь. Как говорится, последнюю рубашку готов продать, лишь бы стать миллионщиком. Кто знает, может, где подальше отсюда мне и повезет.

— Подальше — тот же штетл, — сказал Шмуэл. — Люди, свары, хлопоты, неприятности. Здесь по крайней мере с нами Б-г.

— Он с нами, пока казаки не прискакали, а тогда он где-то еще. В отхожем месте он, вот он где.

Шмуэл сморщился, но оставил это замечание без ответа.

— Почти пятьдесят тысяч евреев живут в Киеве, — сказал он, — втиснутые в несколько околотков, чтоб удобней было их бить, когда начнется погром. И в большом городе их скорей перебьют, чем у нас. Мы, как услышим крики, бросимся в лес. И зачем тебе надо так спешить прямо в руки к черносотенцам, Яков, пусть их повесят за языки?

— По правде говоря, такой уж я человек — у меня иного потребностей, которые мне, здесь особенно, никогда не удовлетворить. Пора где-то еще попытать счастья. Под лежачий камень, как говорится, вода не течет,

— За последний год или около того ты стал другим человеком, Яков. Какие это такие важные потребности у тебя?

— Такие они, что не спят и мне за компанию спать не дают Я говорил вам, какие потребности: когда-никогда сытое брюхо. Работа, за которую платят рублями, а не лапшой. Даже образование, если получится, и я не то имею в виду, как рабочий изучает Тору после трудового дня. Это я уже имел. Я хочу знать, что происходит в мире.

— Все это есть в Торе, в Торе есть все. Остерегайся дурных книг, Яков, нечистых книг.

— Нет дурных книг. Дурно, когда их боятся.

Шмуэл отклеил свою шляпу и утер лоб платком,

— Яков, если ты так уж хочешь посмотреть чужие края, где турки-нетурки, почему же ты не поедешь в Палестину, где еврей может видеть еврейские деревья и горы, дышать еврейским воздухом? Будь у меня хоть малейшая возможность, вот бы куда я поехал.

— Все, что я видел в этом проклятом городе, — одна нищета. Теперь попробую Киев. Смогу там прилично жить — значит, буду. А нет — значит, буду всем жертвовать, копить и подамся в Амстердам и на пароходе — в Америку. Короче, я мало что имею, но я имею планы.

— Планы не планы, ты напрашиваешься на беду.

— Мне не очень-то приходилось напрашиваться, — сказал мастер. — Ладно, Шмуэл, счастливо. Утро прошло, мне пора.

Он забрался в телегу и нащупал поводья.

— Я с тобой проедусь до мельницы. — И Шмуэл влез на козлы с другой стороны.

Яков тронул клячу березовой хворостиной, которую старик держал в дырке, просверленной в козлах сбоку, но после изначального испуганного галопа лошадь стала как вкопанная посреди дороги.

— Лично я никогда не пользуюсь этим хлыстом, — заметил Шмуэл. — Он у меня для острастки. Как начнет фордыбачить, я ей напоминаю, что он тут как тут. Видишь, ей нравится, что мы про нее говорим.

— В таком случае я лучше пешком пойду.

— Терпение. — Шмуэл почмокал губами. — Ну-ну, пошла, красавица. Она очень тщеславная. При каждой возможности, Яков, задавай ей овса. От одной травы ее пучит.

— Пучит ее — так пускай она пернет. — Он щелкнул поводьями.

Яков не оглядывался. Кляча шла по дороге, петлявшей посреди черной пахоты с темными скирдами там и сям, и слева вдали мелькала сельская церквушка; потом по узкой кладбищенской каменистой дороге, мимо тощих желтых ветл между могил, вокруг холма в сплошных надгробиях, где лежали родители Якова, мужчина и женщина двадцати с небольшим лет. Он хотел было подойти поклониться их заросшим могилам, да в последний момент не хватило духу. Прошлое — рана в голове. Он вспомнил про Рейзл и совсем загрустил.

Мастер охаживал клячу по ребрам, но скорость от этого не возрастала.

— Я приеду в Киев к Хануке.

— Если ты туда совсем не приедешь, значит, Б-гу это неугодно. И ты ничего не теряешь.

Якова окликнул шнорер[7]в лохмотьях у покосившегося надгробия:

— Эй, Яков, сегодня пятница! Как насчет двухкопеечника ради субботы? Милостыня спасает от смерти.

— Смерть меня беспокоит в последнюю очередь.

— Дай мне взаймы копейку-другую, Яков, — сказал Шмуэл.

— Я сегодня единой копейки не заработал.

Шнорер, человек c обезображенными ступнями, обозвал его гоем, и рот у него искривился, а глаза горели от злости.

Яков сплюнул на дорогу.

Шмуэл произнес молитву, чтоб отогнать зло.

Кляча пошла рысцой, волоча расшатанную телегу мимо кладбищенского холма, по петлистой дороге, и болталось и било об ось ведро. Она пошла мимо богадельни, хлипкого строения с пристройкой для сирот, и Яков отвел глаза, потом через деревянный мост процокала в людную часть городка. Проехали дом Шмуэла, оба не глядя. Почернелая баня с заколоченными окнами завиделась возле ручья, и Якову вдруг до мучения захотелось помыться, стоять в густом пару, охаживать себя березовым веником и чтобы кто-нибудь его поливал из шайки. Б-г благословляет мыло и воду, Рейзл говорила. Через несколько часов, выпуская сквозь щели пар, баня будет ломиться от евреев, намывающихся перед вечером пятницы.