Книга Хозяйка замка Едо - Ясуси Иноуэ

— Вот, стало быть, какова твоя месть? Бьёшь связанного врага!

Не обратив на этот выкрик внимания, Нобунага повернулся к Акао Мимасака-но-ками:

— А ты? Рассказывают, что в молодости ты сражался как демон!

Не в пример своему товарищу правитель Мимасаки проявил смирение:

— Теперь я всего лишь немощный старик…

Нобунага потребовал привести сына правителя Мимасаки, Симбэя, который тоже попал живым в руки победителей.

— От тебя, старая развалина, никакого толку, так, может, твой сын на что-то сгодится?

Акао, правитель Мимасаки, резко обернулся к Симбэю:

— Не верь князю Нобунаге, сынок! Угодишь в ловушку!

— Само собой! — расхохотался Нобунага. — Чего зря болтаешь, пустомеля? — И вдруг смех оборвался. — Казнить всех троих!

Госпожа О-Ити и три княжны были препровождены в замок Киёсу[17]и поручены заботам Нобуканэ Оды. Вскоре после того был пойман наследник Нагамасы, Мандзюмару, который бежал из отцовского замка ещё раньше матери и сестёр и скрывался в уезде Цуруга провинции Этидзэн. Нобунага приказал Токитиро отрубить ему голову. Мальчику было всего десять лет, но Нобунага не знал жалости. Самому младшему ребёнку в семье Асаи, Икумару. не сравнялось и года; его надёжно спрятали в храме соседней деревеньки, пока шла осада Одани. Там Нобунага искать не стал.

На новогодних празднествах во 2-м году Тэнсё, как и обещал самому себе Нобунага перед началом штурма Одани, ритуальные возлияния проходили в покоях, украшенных тремя трофеями — отрубленными головами Нагамасы, его отца и сына.

Когда пал замок Одани, О-Ити было двадцать семь лет, её старшей дочери Тяте — семь; средней, Охацу, — пять; младшей, Когоо, не исполнилось и трёх. О-Ити произвела на свет Мандзюмару в первый год замужества, остальных детей рожала с интервалом в два года. Последнему, Икумару, в час падения дома Асаи было всего три месяца.

У Тяти остались смутные воспоминания о бегстве на паланкинах, ей казалось, будто все эти события произошли во мраке безлунной ночи — возможно, потому, что они с матерью покинули замок перед самым рассветом, в тот мглистый час, когда в глубине садов перестаёшь различать стволы деревьев. К тому же не успели дамы Асаи сесть в паланкины, как пологи опустились и уже ни разу не поднялись за всю дорогу, и нянюшка строго-настрого, с незнакомыми суровыми нотками в голосе наказала Тяте не выглядывать, не подсматривать в щёлочку.

Ещё Тяте вспоминались языки пламени, которые жадно тянулись к паланкинам, пока носильщики стремительно мчались сквозь огонь. На самом деле они едва ли могли оказаться так близко к очагам пожара. На рассвете, когда ветер по-прежнему щекотал ноздри запахом крови, прилетая с поля битвы, процессия двинулась прямиком на юг, по тропам меж рисовых полей.

Но в сознании Тяти бегство на паланкинах неразрывно сплелось с пламенем, которое начинало разгораться у неё на глазах. К тому времени она уже успела повидать, как пляшут на вершине горы Одани жертвенные костры — монахи из храма Эйдзан совершали свои обряды. Может статься, силуэты монахов, увиденные сквозь пелену сумрачного огня, бесновавшегося на вязанках хвороста, запечатлелись на сетчатке её глаз, а мозг связал этот образ воедино с бегством из замка, породив мысль, будто им пришлось тогда прорываться через огненный заслон.

Каково бы ни было объяснение, именно такую картину семилетняя Тятя нарисовала и сохранила в своём воображении — картину гибели замка, в котором она родилась и провела раннее детство. Странно, но девочка совсем не печалилась об отце. Она запомнила его таким, каким видела в последний раз: воин в чёрных доспехах, в походной накидке из оленьей шкуры, за поясом — длинный меч в ножнах, покрытых алым лаком… Нагамаса подошёл к паланкину, чтобы попрощаться с ней. Но этот образ отца никак не соотносился с его смертью. В диковинном полумраке, окутавшем в памяти девочки отбытие на паланкинах, лишь сверкающая фигура воина имела форму и цвет.

Через месяц пребывания под крышей замка Киёсу Тятя узнала из уст старого вассала Хисамасы, явившегося к ним с визитом, о причинах столь поспешного бегства. Тот же человек поведал им и о смерти Нагамасы. О-Ити, не вынеся ужасающих подробностей, разразилась рыданиями, а Тятя ничего не почувствовала — ни малейшего волнения. Она была твёрдо убеждена, что отцу, так же как им с матушкой и сестрицам, удалось спастись и теперь он тоже продолжает жить, но где-то далеко.

Мать, которая до сих пор при Тяте и слезинки не уронила, с того дня, как услышала рассказ о смерти мужа, взяла за правило реветь по пустякам — конечно же всё от нервного напряжения. Такое настроение матери передалось и Тяте — теперь девочка нарочно хныкала по любому поводу, приводя нянек в отчаяние. Спустя две недели после того, как стали известны обстоятельства гибели Нагамасы, один из слуг, прибиравшийся в саду, сообщил госпоже Одани, что убежище юного Мандзюмару в Цуруге было раскрыто и что Токитиро Киносита казнил мальчика по приказу Нобунаги. Молва утверждала, что он изрубил тело ребёнка в куски и разбросал по дорогам. Услышав об этом, О-Ити сделалась бледнее смерти, зажгла свечи на буддийском алтаре, воскурила благовония и в течение нескольких дней не покидала спальню, где укрылась вместе с дочерьми в страхе, что старший брат Нобунага придёт и отберёт у неё девочек, чтобы предать их той же лютой смерти.

Тятя в гибель своего брата поверила не больше, чем в самоубийство отца. Леденящие душу слухи о них казались ей сказками, пришедшими из дальних земель и не имеющими никакого отношения к её жизни. Она даже не очень-то ясно представляла себе, что значит «изрубить в куски», зато понимала, что от этих слов у матушки разрывается сердце, поэтому запретила себе произносить их в её присутствии.

Больше всего Тятю удручало то, что её разлучили с Икумару, маленьким братиком, младенчиком. Она знала лишь, что два самурая, состоявших на службе у отца, отвезли малыша в безопасное место, но чувствовала: пока не то что расспрашивать о нём — даже имени его произносить нельзя.

А вот к деду своему, Хисамасе, Тятя была вполне равнодушна — ещё в те времена, когда жила в замке Одани. Они даже почти не разговаривали — может, оттого, что её отец с Хисамасой не ладил. К тому же дедовы палаты стояли за пределами крепостной стены, так далеко от главного дворца, что она и встречалась-то нечасто со старым великаном. Редкий случай повидать его выпадал на праздники и церемонии, которые собирали вместе всех представителей клана Асаи. На таких торжествах старик Хисамаса, выше сына на целую голову, полный сил и пышущий здоровьем, занимал почётное место. Маленькая Тятя понимала, что этому величественному гиганту дела нет до окружающих, кем бы они ни были, и всё же, несмотря на отсутствие душевной близости, которая могла бы установиться у деда с внучкой, да не установилась, она не питала к нему ни малейшей неприязни. Этот человек, подавлявший ближних своим ростом и властными манерами, казался девочке фигурой более значительной, чем её отец Нагамаса, который вечно вступал в споры со стариком. Хищное ястребиное лицо деда, большеглазое, с горбатым носом, странным образом завораживало Тятю, всякий раз замиравшую перед ним в немом созерцании.