Книга Любовница вулкана - Сьюзен Сонтаг

Даже для того времени, когда число вещей, необходимых в путешествии, ставилось в прямую зависимость от общественного положения путешественника, Кавалер увозил с собой удивительно много. Но все же меньше, чем привез с собой в Англию; на сорок семь больших сундуков. Ибо помимо намерения навестить старых друзей, родственников и обожаемого племянника, порадовать тоскующую по родине жену, возобновить полезные знакомства при дворе, добиться того, чтобы британские государственные мужи отметили преданность, с которой он представляет интересы своей страны при чужом дворе, посетить собрания Королевского общества, а также проследить за публикацией в виде отдельной книги семи своих писем о вулканах — одной из целей приезда было перевезти на родную землю собранные сокровища (в том числе семь сотен античных ваз, ошибочно называемых этрусскими). И продать их.

Он нанес множество визитов родственникам, имел удовольствие провести достаточно времени с Чарльзом — большей частью в Катеринином поместье в Уэльсе, которым племянник управлял от его имени. Ему удалось произвести благоприятное впечатление более чем на одного министра, или, по крайней мере, он так считал. Он удостоился двух аудиенций у короля и однажды ужинал наедине с ним. Король по-прежнему звал его «молочным братцем», а в январе произвел в кавалеры ордена Бани. Следует заметить, что данное событие честолюбивый четвертый сын лорда осмеливался расценивать как всего лишь первую ступень лестницы титулов, по которой рассчитывал подняться значительно выше благодаря личным заслугам и достижениям. Члены Королевского общества превозносили его за храбрость, проявленную при столь близком наблюдении за вулканами в момент извержения. Он посетил ряд аукционов и приобрел несколько картин, выказав при этом редкостную расчетливость. А Британский музей, наряду с семьюстами этрусскими вазами, приобрел у него золотые ожерелья и серьги из Геркуланума и Помпеи, бронзовые дротики и шлемы, игральные кубики из янтаря и слоновой кости, статуэтки, амулеты, а также несколько не самых ценных картин, и все это — за весьма удовлетворительную сумму в восемь тысяч четыреста фунтов (чуть более ежегодного дохода от поместья, унаследованного Катериной). К сожалению, картина, на которую Кавалер возлагал самые большие надежды, осталась непроданной. Коварная обнаженная Венера, победно вздымающая над головой лук Купидона, за которую он просил три тысячи фунтов, оставалась в Уэльсе, с Чарльзом.

Он возвращался побелевшим и, можно сказать, налегке.

Поодаль лакеи и кухарка Кавалера болтали с гостиничными слугами, украдкой передавая друг другу бутылку. Свет бледного сентябрьского солнца, окруженного ореолом, понемногу становился ярче. Северо-восточный ветер принес в Уайтхолл облако дыма и запах гари, заглушивший обычное прогорклое зловоние раннего утра. С улицы доносился грохот тачек, тележек, экипажей, отъезжающих дилижансов. Один из пони, запряженных в первую карету, нетерпеливо переступил ногами. Кучер, потянув за вожжи, придержал коренника и щелкнул кнутом. Чарльз поискал взглядом Валерио, дядюшкиного камердинера, чтобы тот призвал к порядку слуг. После чего, нахмурившись, достал часы.

Несколько минут спустя из гостиницы вышел Кавалер. За ним по пятам следовали подобострастный хозяин, его жена и Валерио с любимой скрипкой Кавалера в изысканно украшенном кожаном футляре. Слуги мгновенно умолкли. Чарльз застыл в ожидании сигнала. Его длинное лицо насторожилось, отчего сходство между дядей и племянником только усилилось. Нависло почтительное молчание: Кавалер медлил, глядел на бледное небо, недовольно втягивал носом неприятный воздух, рассеянно обирал пылинки с рукава. Потом повернулся и одарил племянника тонкой улыбкой. Тот поспешно приблизился, и двое мужчин рука об руку двинулись к карете.

Жестом отстранив Валерио, Чарльз дотянулся, открыл перед дядей дверцу, подождал, пока тот встанет на подножку, пригнет голову, сядет, и затем передал ему «Страдивари». Кавалер устраивался поудобнее на зеленом бархатном сиденье, а Чарльз тем временем заглянул внутрь, с неподдельной теплотой и заботой справился о самочувствии дорогой тетушки, в последний раз попрощался.

И вот наконец кучера и форейторы занимают свои места. Валерио и прочие слуги садятся во вторую повозку, и та, громыхнув, опускается еще на несколько дюймов. Чарльз, прощай. Окно кареты закрывается, отгораживая пассажиров от пропитанного угольной пылью, отравленного воздуха, столь опасного для астматиков, от криков, понуканий, сопровождающих отправление экипажей. Ворота отворяются, и скарб и животные, слуги и господа плотным потоком выливаются на улицу.

Кавалер снимает янтарно-желтые перчатки, разминает пальцы. В сущности, он созрел для возвращения, его влечет дорога — тяготы путешествия вдохновляют! — манят новые встречи, новые приобретения. Едва он ступил на подножку кареты, как предотъездное беспокойство покинуло его, уступив место радостному подъему. Но как человек внимательный, по крайней мере — по отношению к своей жене, которую обожает, — насколько он вообще способен на подобное чувство, — Кавалер воздерживается от проявлений восторга, а тот ширится в его душе, и карета медленно движется по запруженным улицам, и гомон врывается в тесный запечатанный мирок. Следует дождаться, когда Катерина сможет порадоваться вместе с ним: сейчас она сидит с закрытыми глазами и часто дышит полуоткрытым ртом.

Кавалер кашляет — заменяя этим вздох. Жена открывает глаза. Бьющаяся на виске голубая жилка лучше всяких слов говорит о ее состоянии. В углу, на низком сиденье, горничная, которой разрешено разговаривать, лишь когда к ней обращаются, склоняет порозовевшее потное лицо над «Увещанием необращенному грешнику» Аллейна, полученным от хозяйки. Кавалер тянется к стоящему у его бедра сундучку, где лежат свернутый дорожный атлас в кожаном переплете, набор письменных принадлежностей, пистолет и начатый томик Вольтера. У Кавалера нет причин вздыхать.

Странно, — бормочет Катерина, — мерзнуть в столь нехолодный день. Боюсь, — по привычке, происходящей от нежелания огорчить супруга, она сопровождает стоическое замечание о своем здоровье ироническим «боюсь», — я уже привыкла к нашей чудовищной жаре.

Но, возможно, для путешествия вы слишком тепло одеты, — ответствует Кавалер своим высоким, несколько гнусавым голосом.

Я молюсь о том, чтобы не заболеть, — говорит Катерина, укрывая ноги верблюжьим пледом. — Я приложу все силы, чтобы не заболеть, — поправляет она себя, улыбаясь и смахивая с глаз слезинки.

Мне тоже очень грустно расставаться с друзьями, особенно с нашим дорогим Чарльзом, — мягко замечает Кавалер.

Что вы, — говорит Катерина. — При мысли о возвращении я не чувствую грусти. И хотя меня страшит морское путешествие, а также тяготы, связанные с… — Она встряхивает головой, обрывая сама себя. — Уверена, мне скоро станет легче дышать… Здесь так… — Она закрывает глаза на мгновение. — И потом, для меня гораздо важнее то, что вы рады нашему возвращению, — добавляет она.

Я буду скучать по моей Венере, — говорит Кавалер.

Грязь, смрад, шум скользят за окнами — как тень самой кареты скользит по стеклам витрин, не проникая в магазины. Время сливается с пространством, и Лондон представляется Кавалеру лишь театральным зрелищем. Карета качается, скрипит, дребезжит, кренится; продавцы, уличные мальчишки, кучера что-то выкрикивают, но он не слышит этих криков; пусть это те же самые улицы, по которым он ездил, намереваясь посетить Королевское общество, или заглянуть на аукцион, или нанести визит брату жены, но сегодня он не едет, он уезжает — он получил пропуск в царство прощания, царство последних взглядов, таинство коих в том, что им дано мгновенно превращаться в воспоминания. В то же время это и царство предвкушения. Каждая улица, каждый поворот кричит: это прошло! а это предстоит! Кавалер разрывается между стремлением смотреть в окно, навсегда запечатлевая в мозгу увиденное, и желанием заключить все пять своих чувств в прохладе кареты, чтобы можно было считать себя уже уехавшим (каковым он на самом деле и является).