Книга Храм Луны - Пол Остер

В октябре дядя притащил домой телевизор и разрешил мне прогулять школу, чтобы я посмотрел, как «Уайт соке» проиграли в чемпионате США в шести матчах. То был год Эрли Уинна и других «соксов», Уэлли Муна с его «отлуниванием» от тренировок и побегами домой при лунном свете. Мы, естественно, болели за Чикаго, но были оба втайне рады, когда этот парень с густыми бровями отнял у них победу в последней игре. Со следующего сезона мы снова стали болеть за бесшабашных, лихих «Кабз», покорявших наши сердца. Дядя был ревностным сторонником бейсбольных игр в дневное время и считал справедливым то, что бейсбол не опустился до искусственного освещения. Он говорил: «Раз уже я иду на матч, то для меня единственные светила — те, кто на поле, и солнце. Вот это зрелище: игроки в жарком поту, Аполлонова колесница в зените! О великий и недоступный мяч, сияющий в американском небе!» В те годы мы подолгу обсуждали таких игроков, как Эрни Бэнкс, Джордж Олман, Глен Хобби. Хобби был главным дядиным любимцем, но, отступая от своих взглядов на судьбоносное значение имени, дядя заявил, что тот никогда не будет хорошим подающим, поскольку в его фамилии кроется непрофессионализм. Такого рода комментарии были показательны для дядиного чувства юмора. К тому времени я уже полностью привык к его манере шутить и понимал, почему эти парадоксальные фразы надо было произносить без намека на улыбку.

Вскоре после того, как мне исполнилось четырнадцать, в нашем семействе прибыло. Увеличилось оно за счет Доры Шамски, урожденной Кац, вдовы лет за сорок, полной блондинки, всегда носившей облегающие платья. Шесть лет после смерти мужа она проработала секретарем отдела в Среднеамериканской страховой компании. С моим дядей они познакомились на танцах в Фезерстон-отеле, куда эта компания пригласила дядин ансамбль «Фантазии лунного света» играть на традиционной новогодней вечеринке. Роман развивался бурно, и в марте они уже стали супружеской парой. Я, в общем-то, не видел в этом ничего плохого и на свадьбе гордо исполнял роль шафера. Но как только свадебная кутерьма улеглась, я с грустью отметил, что моя новая тетя не совсем воспринимает дядины шутки, и подумал, не помешает ли их союзу некоторая тетина непонятливость, если не сказать тупость. Вскоре я понял, что есть две Доры. Одна вечно суетилась, была легка на подъем и обладала неистощимым добродушием, хотя порой становилась грубовата; одним словом — мать-командирша. Другая Дора попивала и флиртовала, закатывала истерики и оплакивала свою долю, бродила по дому в розовом халате, а после шумных застолий ее рвало прямо в гостиной.

Из двух Дор мне гораздо больше нравилась вторая, да и то, пожалуй, только потому, что в это время она была ко мне ласкова. Но из-за этой второй Доры, смущавшей меня своими просьбами расстегивать головоломные застежки на лифчике, из-за ее загулов дядя Вик становился угрюмым и раздражительным, а больше всего на свете я терпеть не мог, когда дядя страдал. Вик мог мириться с трезвой, сварливой Дорой, но когда она напивалась, он становился желчным и раздражительным, ну просто сам не свой, и это меня угнетало. Таким образом, хорошее и плохое постоянно наличествовали и враждовали между собой. Когда хорошей была Дора, Вик делался плохим; когда же Дора была плохой, Вик делался хорошим. У хорошей Доры был плохой Вик, а Вик становился хорошим только тогда, когда Дора становилась плохой. И больше года я оставался пленником этих адских качелей.

Бостонская автобусная компания щедро расплатилась за причиненное несчастье. По расчетам дяди, денег хватило бы на оплату'четырех лет в университете, скромные текущие расходы и даже на «кое-что еще», чтобы вывести меня в так называемую настоящую жизнь. Первые годы он хранил этот капитал в неприкосновенности, а жили мы на то, что он в то время зарабатывал. Дядя был рад этому и гордился своим чувством ответственности за меня, тем, что у него отложены деньги на мое обучение. Однако появление Доры смешало все дядины планы. Он-то надеялся, что Дора хоть как-то заменит мне мать, но в этом просчитался. Тогда, сняв накопившиеся проценты и прибавив к ним отложенное на «кое-что еще», дядя устроил меня в частную школу-интернат в Нью-Гемпшире, надеясь таким образом избавить меня от дурного влияния своей жены. От «кое-чего еще» ничего не осталось, но без потерь, как известно, не обходится. Когда надо было выбирать между настоящим и будущим, дядя всегда останавливался на первом, и коль скоро он всю жизнь придерживался такого выбора, то и на сей раз не отступил от своего принципа.

Три года я учился в Ансельмской школе-интернате для мальчиков. Приехав однажды домой на каникулы через два года, я обнаружил, что Вик и Дора уже расстались, но все-таки дядя не стал переводить меня в другую школу, так что осенью я снова отправился в Нью-Гемпшир. О разводе он рассказал весьма туманно, и я так никогда и не узнал, что же между ними произошло на самом деле. Дядя что-то говорил о недостающих банковских счетах и разбитых тарелках, а потом всплыло имя какого-то Джорджа, и я подумал, уж не он ли замешан в этой истории. Я не выпытывал у дяди подробности, тем более что после того, как все было сказано и сделано, он, оставшись вновь один, испытывал скорее облегчение, чем тоску. Но матримониальные баталии вовсе не прошли для дяди Вика бесследно. Он сделался каким-то жалким и помятым — на рубашках не хватало пуговиц, воротнички были грязны, отвороты брюк обтрепаны. Даже его остроумие стало приобретать минорный, почти трагический оттенок. Эти перемены лежали на поверхности, но еще тяжелее было замечать порой, как неуверенно он стал двигаться, — у него заплетались ноги и иногда он натыкался на разные предметы, будто бы забывал, где находится. Да, это были отголоски его бестолкового брака с Дорой, но дело было не только в этом. Не желая прислушиваться к своей тревоге, я в конце концов убедил себя, что главное в дядином состоянии — расстройство душевное, а не физическое. Возможно, так оно и было, но теперь, оглядываясь назад, я удивляюсь тому, что не увидел связи между теми первыми симптомами болезни и смертельным сердечным приступом три года спустя. Дядя ни на что не жаловался, но вид его говорил сам за себя, а у меня не хватило проницательности, чтобы увидеть, как он болен.

Когда я в следующий раз приехал в Чикаго на рождественские каникулы, кризис вроде бы уже миновал. К дяде почти полностью вернулась жизнелюбивая ироничность, да и к тому же впереди вдруг замаячили грандиозные планы. В сентябре он и Хови Данн распрощались с «Фантазиями лунного света» и совместными усилиями организовали новую группу, куда пригласили еще музыкантов помоложе — ударника, пианиста и саксофониста. Теперь они назывались «Лунные люди» и выступали с почти полностью обновленным репертуаром. Дядя писал тексты песен, а Хови — музыку, и все пятеро пели, как было тогда в моде.

— Больше никаких старых шлягеров, — едва встретив меня, заявил дядя Вик, — никаких танцевальных мелодий, никаких пьяных свадеб. Мы завязали с бессмысленным бегом по кругу и цыплячьей толкотней ради потрясающего нового старта. Пришло время больших перемен.

Несомненно, они сделали блестящую, совершенно новую программу. Когда на следующий день я пошел на выступление, их песни меня просто потрясли: тонкие и ироничные шлягеры про все на свете, от политики до любви. В дядиных стихах чувствовалась легкость, они прекрасно звучали, но в то же время глубина подтекста была просто свифтовская: например, в его стихах встречались Спайк Джонс и Шопенгауэр. Хови состряпал контракт с одним из пригородных чикагских клубов, и они давали там концерты каждые выходные со дня Благодарения до Дня святого Валентина. К тому времени, когда я оканчивал школу, группа уже гастролировала, поговаривали даже о выпуске пластинки некоей фирмой в Лос-Анджелесе. Тогда-то и началась эпопея с дядиными книгами. В середине сентября он должен был уехать и не знал, когда вернется.