Книга Невинность - Дин Кунц

Когда я появился в этом мире, двадцатилетняя дочь повитухи в испуге выбежала из спальни. Плача, укрылась на кухне.

Когда повитуха попыталась задушить меня детским одеяльцем, моя мать, пусть и ослабевшая после тяжелых родов, достала пистолет из ящика прикроватного столика и лишь угрозой спасла мне жизнь.

Чуть поздней, уже тихим утром, все птицы улетели, словно их сдуло с деревьев и унесло на край континента. Они не возвращались три дня, а потом первыми появились воробьи и стрижи, за ними – ястребы и вороны, а самыми последними – совы.

Повитуха и ее дочь сохранили в тайне мое появление на свет. То ли боялись, что их обвинят в попытке убийства, то ли могли спать спокойно, только забыв о моем существовании. Обе заявили, что я родился мертвым, и моя мать это подтвердила.

Восемь лет я прожил на этом высоком холме, спал или под открытым небом, или в маленьком уютном доме, у которого заканчивалась узкая проселочная дорога. Все это время, до второй половины дня, когда я ушел, я не видел ни одного человеческого существа, за исключением моей благословенной матери.

Конечно же, я бродил по этому лесу в том возрасте, когда большинству детей не разрешают выходить со двора. Но я обладал и большой силой, и сверхъестественной интуицией, и родством с природой, словно в моей ДНК присутствовали и сок деревьев, и кровь животных, да и моя мать чувствовала себя более спокойной, когда в доме меня не было. Тенистый днем и залитый лунным светом ночью, лес стал мне таким же знакомым, как знакомо отражение собственного лица в зеркале.

Я знал оленей, белок, разнообразных птиц, волков, которые появлялись из грациозных арок папоротника и исчезали в них. Мое сообщество состояло из покрытых перьями и мехом существ, которые путешествовали при помощи крыльев или четырех быстрых лап.

В лесной чаще и на лугах, которые она окружала, иной раз даже у нас во дворе, я иногда видел чистяков и туманников, как я начал их называть. Я не знал, кто они такие, но интуитивно понял, что моя дорогая мать их не видит, потому что никогда о них не говорила. И я не упоминал о них, поскольку знал, что мои слова расстроят ее и заставят еще сильнее волноваться обо мне.

Позже и в городе я встречал чистяков и туманников. Со временем начал лучше понимать их природу, о чем расскажу позже.

В любом случае все те годы я полагал счастливыми, хотя, если на то пошло, в той или иной степени я был счастлив всегда. И лес воспринимал не чащей, а моим личным садом, уютным, несмотря на огромность, и бесконечно загадочным.

Чем более знакомым становится какое-либо место, тем больше обнаруживается в нем тайн, если вы хотите добраться до сути окружающего вас мира. Я сталкивался с этим парадоксом всю свою жизнь.

Вскоре после моего восьмого дня рождения моя мать более не желала видеть меня в доме. Она не могла спать в моем присутствии. Не могла есть, худела. Не хотела, чтобы я жил в окрестном лесу. Отчасти из-за мысли, что лес – мой дом, которая напоминала ей: лес не жалует ее так, как меня. Отчасти из-за охотника. Поэтому мне пришлось уйти.

Я не мог ее винить. Я ее любил.

Она очень старалась любить меня, и в какой-то степени ей это удавалось. Но выдержать такую ношу, как я, она не могла. Хотя я всегда счастлив – по меньшей мере, несчастливым меня не назовешь, – ее я ужасно печалил. И эта печаль медленно убивала мою мать.

5

По прошествии более чем восемнадцати лет, проведенных в этом знакомом, но загадочном городе, пришел декабрь, который изменил мою жизнь.

Когда я поднялся на поверхность в ту ночь, за плечами висел рюкзак, потому что я намеревался пополнить продуктовые запасы. Я взял с собой два компактных светодиодных фонарика, один держал в руке, второй повесил на пояс: на случай, если первый сломается. Маршрут из моих комнат до метрополиса наверху пролегал по большей части в темноте, как многие маршруты этого мира, что подземные, что нет, по бетонным тоннелям или под открытым небом.

Коридор шириной в пять футов уходил из комнаты с гамаком на десять футов, а потом упирался во вроде бы глухую стену. Я поднял руку и в правом верхнем углу вставил указательный палец в дырку, единственное углубление на гладкой поверхности, затем нажал кнопку, приводящую в действие механизм выдвижения засова. Бетонный блок толщиной в фут бесшумно повернулся на двух скрытых подшипниковых петлях, находящихся в футе от левой стены.

Возник проход в четыре фута шириной. После того как я переступал порог, массивная дверь вставала на место и запиралась на засов.

По второму коридору я мог пройти и без света. Восемь футов вперед прямо, потом плавно, по дуге, налево, и еще десять футов к хитро сконструированной решетчатой двери. С другой стороны дверь эта выглядела обычной решеткой, закрывающей вентиляционную шахту.

В темноте я прислушался, но за решетчатой дверью обитали лишь тишина да ветерок, легкий, прохладный и чистый, как дыхание снеговика, оживленного любовью и магией.

В воздухе пахло сырым бетоном и известью, которая десятилетиями испарялась из стен. В этой части подземного города я никогда не ощущал вони разлагающихся крыс или плесени, которой хватало повсюду.

Так же как и поворотную бетонную стену, решетчатую дверь снабдили секретным запорным механизмом. Она закрылась автоматически, едва я миновал ее.

Я включил фонарик, и из темноты возник коллектор ливневой канализации, словно луч света вырубил его в скальном грунте. Этот цилиндрический бетонный тоннель казался достаточно большим, чтобы избавить метрополис от повторения Всемирного потопа.

Иногда ремонтные бригады проезжали по главным тоннелям, таким, как этот, на электромобилях размером с пикап. В данный момент я находился в тоннеле один. За долгие годы я редко видел их издали, и еще реже мне приходилось убегать, чтобы меня не заметили.

Кто-то словно произнес надо мной заклинание уединенности. Когда я где-то прохожу под землей или на поверхности, люди обычно отворачиваются от меня, и я – от них за мгновение до того, как меня могут увидеть.

Иначе меня бы давным-давно убили.

Последний мощный ураган случился в октябре. С тех пор тоннель полностью высох, а на полу остался всякий мусор: пластиковые пакеты, банки из-под пива и газировки, чашки из «Старбаксов», вязаная перчатка, детский ботинок, сверкающий фрагмент бижутерии, все, что упало на дно из иссякающего потока дождевой воды.

Мусора обычно не так уж много. Я мог пройти не одну милю, ни на что не наступив. На высоте трех футов от пола с обеих сторон тоннеля тянулись дорожки для технического обслуживания. На них бурлящая вода редко что забрасывала.

Время от времени я видел и другие решетки, самые обычные, безо всяких секретных запорных механизмов, и железные лестницы, которые вели к служебным люкам на потолке или к трубам меньшего диаметра, из которых во время ливня в тоннель поступала вода.

В этом подземном лабиринте хватало и более ранних по времени дренажных тоннелей из кирпича, камня или бетонных блоков. В сравнении с современными тоннелями от них веяло очарованием той эпохи, потому что строили их каменщики, которые гордились своим мастерством.