Книга Кости Луны - Джонатан Кэрролл

За все те ночи, что мы провели вместе в последующие месяцы, Петер ни разу не посмотрел мне в глаза, предпочитая устроить свой красивый подбородок у меня на плече. В постели он был не хорош и не плох, Петер как Петер: его удел — увлекательные истории, а инициатива за вами. Однако, поскольку в тот момент жизнь моя была совершенно пуста, не считая писем от далекого Дэнни Джеймса, я убедила себя, что влюблена в Петера.

Не зря говорят (в том числе психологи), что голод — плохой советчик: любая еда выглядит восхитительно и набрасываешься на что попало. Попкорн, устрицы… какая разница, желудку все равно, будь то полезно, питательно или откровенный мусор. Я встретила Петера, когда была голодна, а потому, естественно, сочла, что мне достался пир на весь мир.

Обнаружив, что беременна, я три дня собиралась с духом, чтобы признаться Петеру. А он сказал мне, что я замечательная и настоящее чудо, но это не любовь, и, в общем, один его приятель знает хорошего абортмахера. А я ответила, что сама о себе позабочусь, и позаботилась. Слишком молода я была, слишком уверена в своем блестящем будущем, чтобы беспокоиться о ребенке. Дальним уголком сознания я, конечно, понимала, что когда-нибудь захочу иметь детей — когда-нибудь, но не сейчас. И не от мужчины, который меня не любит, и не в моем нынешнем состоянии, со всей болью, и страхом, и красным миганием светофоров.

Лучше всего я помню то безмятежное чувство уюта и легкого покоя, которое ощутила, проснувшись одним августовским вечером на больничной койке, снова бездетная. Мне так не хотелось расставаться с этими хрустящими белыми простынями, с этим ласковым светом, льющимся в окно…

Вернувшись в свою квартирку, я раскрыла наугад какой-то журнал. И первое, что увидела, была фотография семьи на пикнике посреди зеленого солнечного луга. Я разглядывала ее минут, наверное, десять. В больнице я оставила ребенка. То, что я его не хотела, даже с этой фотографией, прикрывающей болезненный зуд в промежности, никакого значения не имело. Просто у меня возникло такое чувство, что теперь вообще ничего не осталось — ни любимого человека, ни плода этой любви, ничего.

С ума я не сошла, и вообще ничего драматического, но погрузилась в депрессию, глубокую и черную, как ночное море. На работе я стала еще деловитей, а вечерами дома начала читать книги по высшей математике и архитектуре. Хотела занять свой ум вещами ясными, недвусмысленными и логичными — изображениями зданий, взмывающих ввысь, словно ракеты.

Я сходила к женщине-психоаналитику, которая заявила мне, что я красивая, умная и в полном праве распоряжаться своим телом, как считаю нужным. Но от ее феминистского ободрения мне стало еще печальней и неприкаянней. Я не искала независимости; я хотела любить кого-нибудь и ощущать в жизни уют.

Однажды вечером я осознала, что единственный человек, хотя бы теоретически способный понять мое смятение, — это Дэнни. Так что я села и написала ему десятистраничное, через один интервал, письмо с рассказом о Петере, аборте и о том, что со мной происходит. Я так явственно помню свой поход на почту днем позже. Бросив письмо в ящик, я крепко-крепко зажмурила глаза и произнесла:

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

Через неделю из Милана пришла телеграмма следующего содержания: «НЕ МОГЛА СРАЗУ НАПИСАТЬ ВОПР ПЕРВЫМ ДЕЛОМ НАМЫЛЮ ТЕБЕ ШЕЮ ТЧК ПРИЛЕТАЮ ВТОРНИК АЭРОПОРТ КЕННЕДИ ЗПТ РЕЙС 60/ТУА».

Весь уик-энд я не знала ни минуты покоя: бегала по магазинам, убирала квартиру (дважды), ошарашен-но мотала головой, не веря, что через несколько дней Дэнни действительно приезжает. Еще трудней было поверить, что, судя по всему, приезжает он из-за моего путаного письма. Неужели такая отзывчивость еще в ходу? Очень хотелось бы надеяться.

В автобусе по пути в аэропорт я разглаживала, не в силах остановиться, складки на своем новом платье и про себя повторяла:

— Рейс шестьдесят «Тэ-Дабл-Ю-А». Рейс шестьдесят «Тэ-Дабл-Ю-А».

Самолет опоздал на сорок пять минут, и к моменту, когда начали выходить первые пассажиры, я успела трижды сбегать припудрить нос. Ожидание казалось нескончаемым; я сто раз вставала на цыпочки и вглядывалась в толпу, пока наконец не увидела замечательного знакомого великана, возвышающегося над остальными пигмеями.

Он склонился ко мне и крепко поцеловал в губы. Смотреть, как он улыбается, было все равно что сидеть у огня с самой лучшей на свете книгой.

— Я тебя первый раз так целую, правда? Чего я столько ждал, спрашивается?

— Неужели ты такой высокий? Я уж и забыла. Почти.

Мы направились к выходу, и на каждый его шаг приходилось по два моих. Я то и дело поглядывала на него снизу вверх, убеждаясь, что он действительно здесь, а не в самых светлых моих грезах. И больше никому я не завидовала, на всем белом свете.

На стоянке такси он возвышался над всеми — благодаря не только своему росту, но и безмятежности. Визжали и метались люди, извергали тяжелый, как свинец, дым выхлопные трубы автобусов, разрезали небо самолеты — Дэнни же, глядя на все это, стоял и улыбался.

— Знаешь, Каллен, все-таки здорово вернуться в старый добрый Нью-Йорк.

Я привстала на цыпочки и громко чмокнула его в щетинистую щеку.

— Кто бы еще стал восхищаться этим бардаком? Дребезжа, подкатил драндулет с шашечками, и водитель выскочил как ошпаренный:

— В город? В город едем? А?

— Сколько?

— По счетчику! Вы что, думаете, я мошенник какой?

Нью-йоркские таксисты либо кататоники, либо философы, третьего не дано. Нам попался философ, который донимал нас своими жалобами все сорок минут пути. Ничего нового мы не услышали, но Дэнни с энтузиазмом поддерживал беседу. Водителя звали Мильтон Стиллер, и, когда мы выкатили на мост Триборо, Дэнни уже звал его Мильтом и участливо расспрашивал про супругу, Сильвию.

Есть люди, готовые беседовать с кем угодно и в ком угодно способные найти что-нибудь интересное. Я не из таких — в отличие, как не замедлило выясниться, от Дэнни. Он внушал ощущение уюта и уверенности; чувствовалось, что с ним можно без боязни делиться любыми откровенностями — он не станет обсуждать вас и никогда ничего не разболтает. Не исключено, что наш новый друг Мильтон донимал пленных пассажиров своими горестями уже лет двадцать. Но Дэнни слушал и отвечал — он был как раз тем человеком, которого все мы мечтаем навсегда залучить в гости и ни с кем не делиться. Когда мы уже подъезжали к дому, Мильт пригласил нас к себе. Уверен, сказал Мильт, что Сильвии мы понравимся.

Дэнни расплатился и дал такие чаевые, что у меня глаза вылезли на лоб. После чего подхватил чемоданы и направился к двери.

— Эй, Клон. Подь сюды, на минутку.

Клоном меня еще ни разу не называли. Обычно Колин. Как-то даже Калина, но Клон — это что-то новенькое.

— Да, Мильт?

— Крепко держись за этого долговязого, слышь? Бог ты мой, был бы у меня такой сынуля!

К горлу подступил комок, и пришлось быстро отвернуться, чтобы Мильт не увидел предательские слезинки.