Книга Уровни жизни - Джулиан Барнс

Это звучит напыщенно, утрированно. Воздухоплавание не привело к демократии (бюджетные авиалинии не в счет). Но воздухоплавание очистило грех высоты, известный также как грех самовозвышения. У кого теперь было право взирать на мир сверху вниз и задавать тон в его описании? Настала пора поближе присмотреться к Феликсу Турнашону.

Родился он в 1820 году, а умер в 1910-м. Это был высокий, голенастый человек с копной рыжих волос, страстный и неуемный. Бодлер видел в нем «удивительное проявление жизненной силы»; казалось, порывы энергии и пламенные пряди Турнашона способны сами по себе поднять аэростат в воздух. Никто и никогда не упрекал его в благоразумии. Вот как поэт Жерар де Нерваль отрекомендовал его редактору журнала Альфонсу Карру: «Он весьма остроумен и весьма глуп». Впоследствии Шарль Филипон, редактор и близкий друг Турнашона, назвал его «остроумцем без тени рациональности… Его жизнь была, есть и будет хаотичной». Ведя богемный образ жизни, Турнашон при этом до самой свадьбы жил с овдовевшей матерью, а женившись, совмещал измены с супружеской любовью.

Журналист, карикатурист, фотограф, аэронавт, предприниматель и изобретатель, завзятый регистратор патентов и основатель компаний, Турнашон не уставал превозносить свои заслуги, а под старость еще и взялся писать не слишком достоверные мемуары. Сторонник общественного прогресса, он ненавидел Наполеона III и с угрюмым видом остался сидеть в корзине, когда император приехал засвидетельствовать старт «Гиганта». В качестве фотографа Турнашон отклонял заказы высшего света, предпочитая запечатлевать круги, в которых вращался сам; естественно, он не раз фотографировал Сару Бернар. Турнашон был активным членом первого французского общества защиты животных. Он имел привычку оскорблять полицейских непристойными звуками и порицал тюрьмы (в одну из которых когда-то угодил за долги), считая, что присяжные должны решать вопрос «Опасен ли он?», а не «Виновен ли он?». Турнашон устраивал грандиозные банкеты и славился гостеприимством; в 1874 году он предоставил свою студию на бульваре Капуцинов для первой выставки импрессионистов. Он собирался изобрести новый вид пороха. Он мечтал также о своего рода звуковой фотографии, которую называл акустическим дагерротипом. Во всем, что касалось денег, это был неисправимый мот.

Его распространенная лионская фамилия Турнашон была известна немногим. В богемных кругах его юности были приняты дружеские прозвища — например, с прибавлением суффикса «-дар». Поэтому он звался вначале Турнадаром, а затем просто Надаром. Именем «Надар» он подписывал свои литературные произведения и карикатуры, а также фотографии; под этим именем он в 1855–1870 годах снискал славу самого блестящего фотографа-портретиста своего времени. И под этим же именем он соединил осенью 1858 года две дотоле не сочетаемые сущности.

Фотография, подобно джазу, неожиданно стала видом современного искусства и очень быстро достигла технических высот. Покинув пределы фотоателье, она стала распространяться вширь. В 1851 году французское правительство учредило Гелиографическую миссию, которая направила пять фотографов во все регионы страны запечатлевать здания (и руины), составляющие национальное достояние. Двумя годами ранее именно французский фотограф первым заснял сфинкса и пирамиды. Однако Надара интересовало прежде всего не горизонтальное измерение, а вертикальное: высота и глубина. Выполненные им портреты превосходят работы его современников своей глубиной. Теорию фотографии, говорил он, можно усвоить за час, техникой можно овладеть за день, а вот чему невозможно научиться, так это чувству света, пониманию внутренней сущности позирующего и «психологическому аспекту фотографии — я не считаю это понятие чересчур амбициозным». С помощью беседы он создавал непринужденную обстановку, а для моделирования лица использовал лампы, ширмы, зеркала и рефлекторы. Поэт Теодор де Банвилль считал Надара «романистом и карикатуристом, преследующим свою жертву». Делал эти психологические портреты романист, пришедший к заключению, что самые тщеславные персонажи фотографий — это актеры, а на втором месте — военные. Тот же романист в нем разглядел одно коренное различие между полами: когда сфотографированная супружеская пара возвращалась, чтобы ознакомиться со снимками, жена всегда вначале смотрела, как получился муж, и муж интересовался тем же. Людская самовлюбленность такова, заключил Надар, что при виде правдивого изображения большинство неизбежно испытывает разочарование.

Глубина — это моральное и психологическое измерение; вместе с тем глубина — измерение физическое.

Надар первым сфотографировал подземные парижские водостоки, сделав двадцать три снимка. Он также спускался в Катакомбы, мало чем отличавшиеся от сточных канав склепы, куда в восьмидесятые годы восемнадцатого века свезли кости после ликвидации кладбищ. Для этих снимков требовалась выдержка в восемнадцать минут. Мертвым, разумеется, все было нипочем, а вот живых пришлось имитировать: Надар задрапировал и обрядил манекены, отведя каждому особую роль — сторожа, упаковщика останков, рабочего с тележкой, груженной черепами и бедренными костями.

Теперь оставалась высота. Прежде несовместимые сущности, которые первым соединил Надар, — два из трех его символов современности: фотография и аэронавтика. Первым делом в гондоле воздушного шара требовалось оборудовать фотолабораторию, где темнота достигалась с помощью двойных штор, оранжевого и черного цвета, а внутри чуть поблескивала лампа. Новый метод влажной пластины состоял в том, чтобы покрыть стеклянную пластину коллодием, а затем придать ей фоточувствительность в растворе нитрата серебра. Но это был сложный процесс, требующий умения, поэтому Надара сопровождал специально обученный человек, занимавшийся подготовкой пластин. Съемка производилась фотокамерой марки «Дальмайер», со специальным горизонтальным затвором, который сконструировал и запатентовал сам Надар. Недалеко от Пти-Бисетра, к северу от Парижа, в один почти безветренный день осенью 1858 года эти двое мужчин поднялись в воздух на удерживаемом тросами воздушном шаре и сделали первый в мире снимок из поднебесья. Вернувшись на служивший им штаб-квартирой местный постоялый двор, они с трепетом проявили пластину.

На ней не оказалось ничего. Точнее, ничего, кроме черной копоти, без каких бы то ни было признаков изображения. Они вторично замахнулись на грех высоты, и снова тщетно; в третий раз тоже ничего не вышло.

Подозревая, что в ванночках могли содержаться примеси, они вновь и вновь фильтровали раствор, но все без толку. Заменили все химикаты, но и это не помогло. Время уходило, приближалась зима, а важный эксперимент не удавался. Но как-то раз, замечает Надар в своих мемуарах, он, сидя под яблоней (сходство с Ньютоном ставит правдоподобность этой истории под вопрос), вдруг понял, в чем дело. «Постоянные неудачи были обусловлены тем, что из горловины аэростата, всегда открытой во время подъема, выходил сероводород, попадавший в мои ванночки с серебром». Итак, в следующий раз, набрав необходимую высоту, он перекрыл газовый клапан, что само по себе было опасным шагом, так как грозило взрывом аэростата. На подготовленную пластину был сделан снимок, и после приземления Надар, вернувшись в ту же штаб-квартиру, был вознагражден пусть слабым, но различимым изображением трех зданий, оказавшихся под закрепленным воздушным шаром: фермерского дома, постоялого двора и жандармерии. На крыше дома виднелись два белых голубя, а в переулке стояла телега, и возница удивленно глазел на парившую в небе диковину.