Книга Глубокая операция «попаданца» - Михаил Ланцов

Фактически Николай Васильевич теперь помнил обе жизни. Каждый прочитанный или написанный документ. Каждое произнесенное слово. Взгляды. Лица. Ужимки. Одежду.

Запахи. Когда осознание этого навалилось на старого маршала, то Агарков чуть с ума не сошел. Но обошлось. Одно для Николая Васильевича было непонятно: как два таких непохожих пласта воспоминаний смогли не только переплестись между собой, но и ужиться. Две немаленькие жизни превратились в одну общей протяженностью сто восемнадцать лет. Хорошо хоть люди практически не пересекались, а то бы он точно лишился рассудка.

И, при этом, находясь в таком внутреннем раздрае, ему приходилось срочно искать выход из той сложной ситуации, в которую себя загнал Тухачевский, превратившийся к исходу 1935 года в политический труп, несмотря на все видимые знаки благоволения со стороны верховной власти. Агарков же оказался в положении шахматиста, севшего за доску в момент сочетания жесточайшего цейтнота с цугцвангом, когда флажок повис на кончике стрелки, а любой из ходов, разрешенных правилами, лишь ухудшает положение его фигур. В шахматах остается единственное разумное решение – положить короля на бок и признать поражение, если, конечно, не пытаться резко сменить правила игры, ошеломив противника ударом доской по голове в стиле знаменитого на все Новые Васюки гроссмейстера Остапа Ибрагимовича Бендера. В жизни то же самое – чтобы получить шанс на победу в безнадежной ситуации нужно суметь мгновенно сделать нестандартный ход на грани безумия.

Который еще предстоит найти, отбросив кипу заведомо провальных идей вроде "просто пойти и все рассказать Сталину". Хотя, если подойти к этому бреду творчески и "пойти" не просто, и "рассказать" не все и в лоб…

За такими размышлениями Агарков даже не заметил, как прошел день. Принесенный обед проглотил молча и быстро, не обращая на содержимое тарелки никакого внимания. Как сомнамбула. Ужин ожидала та же участь. Из задумчивой прострации его вырвали только старые друзья прежнего владельца тела, пришедшие под самый вечер в палату проведать своего товарища. Медики, конечно, пытались возражать, но разве откажешь в такой малости героям Гражданской войны с ромбами в петлицах?

Проще остановить голыми руками разогнавшийся бронепоезд, чем толпу весёлых командармов и комкоров, привыкших решать проблемы лихим наскоком. Вот и сейчас смеющийся Уборевич подхватил подмышки дежурную медсестру, пытавшуюся загородить проход к палате, и просто переставил её в сторону, попутно назвав красавицей и чмокнув в щёчку. Сорокалетняя тётка, которую с младенчества никто не носил руках, стояла около стены, молча разевая рот, а лечащему врачу, выглянувшему из ординаторской, пришлось довольствоваться клятвенными уверениями гостей, что они, мол, только на минуточку.

Палата моментально наполнилась скрипом ремней и сапог, запахами одеколона с лёгким оттенком дорогого коньяка и атмосферой чего-то неуловимого, что приносят с собой военные, в ней сверкали улыбки и звучали слегка приглушённые приветствия.

И вот тут вскрылась большая проблема. Дело в том, что все эти люди были друзьями Тухачевского, Агарков же не пока не чувствовал к ним ничего, кроме глухого раздражения от бесцеремонного вторжения. А актер из Николая Васильевича был весьма слабый, особенно в столь сложной ситуации, поэтому, борясь с предательскими эмоциями, ему пришлось демонстрировать предельную замкнутость и угрюмость, ссылаясь на общую усталость. Но ведь долго так продолжаться не могло.

И Николай Васильевич это прекрасно понимал. Даже актерам для того, чтобы их игра выглядела реалистичной, приходится вживаться в роль и начинать самим верить в то, что они несут со сцены. А тут "старый солдат, не знавший слов любви". Куда ему тягаться с профессионалами в искусстве театральной импровизации…

Однако Агарков очень сильно опасался разоблачения. Конечно, ситуация не совсем напоминала тот, доведенный почти до абсурда гротеск, что был показан в советском кинофильме "Король-олень", но коренные изменения в мимике и эмоциях проступали очень сильно. Ведь личность Агаркова, ворвавшаяся в тело Тухачевского, с каждым часом все полнее захватывала контроль над своим новым вместилищем, перестраивая его реакции и рефлексы под себя. Собственно, эта, так сказать акклиматизация и вызвала потерю сознания с совокупным букетом недомоганий, выступив последним рубежом обороны от почти неизбежной шизофрении.

Что будет дальше? Жена, безусловно, очень быстро заметит странное поведение супруга, но это дело семейное и, если он не станет пить горькую или демонстративно плевать на портрет Сталина, вряд ли она побежит жаловаться в партком или в "органы". А вот "друзья"… Они ведь тоже заметят неладное. Пусть и не сразу, но заметят. Что за этим последует неясно, но ничего хорошего ожидать не приходится. Любая не объяснённая вовремя странность в поведении грозит потерей поддержки "стаи", а сам по себе Тухачевский к середине тридцатых уже не был сколько-нибудь значительной фигурой, имеющий вес лишь как выразитель интересов группы красных командиров, которых через пару лет назовут троцкистским заговором. Оставшегося же в одиночестве маршала сожрут в два счёта, не дожидаясь приснопамятного тридцать седьмого года. И сколько у него есть дней? Два? Три?

Неделя?

К этому моменту Николай Васильевич уже свыкся с тем обстоятельством, что судьба дала ему второй шанс. Главным призом новой гонки он видел срыв планов внешних и внутренних врагов по разрушению страны, которой он отдал почти полвека каторжного труда. И пусть дорога к этой цели была похожа на переход по огромному болоту, где провешенный раньше путь обрывался тупиком, пусть под ногами колыхался ковер из гнилых корней чужих честолюбий, скрывающий трясину "высокой политики", пусть дальний край болота затянут туманом изменчивой идеологии. Пусть.

Но позор девяноста первого года не должен повториться, и точка! Сам Агарков не рассчитывал дойти до финиша, но надеялся успеть проложить пару десятков шагов нового пути, обходя известные ему ямы – да хоть один единственный шаг, позволяющий, вероятно, исправить хоть что-то. Пусть даже ценой своей жизни. И тут такая неприятность… Как из нее выкручиваться?

Глава 4

05 декабря 1935 года. Москва. Кремль. Кабинет Сталина.

– Таким образом, врачи констатировали общее переутомление, от которого товарищ Тухачевский уже полностью оправился.

– Странно, – задумчиво произнес Сталин. – С чего бы ему переутомиться?

– Не знаю, товарищ Сталин, – слегка напрягшись, произнес докладчик.

– Он себя точно хорошо чувствует? Какая-то очень странная болезнь… Неожиданная.

– Врачи полностью удовлетворены его состоянием. Говорят, что товарищ Тухачевский совершенно здоров. А вот близкие друзья и родственники, по нашим наблюдениям, встревожены. Он их узнает, но реагирует на них не так, как они привыкли. Жена вообще проговорилась, что ее муж изменился самым решительным образом, и она его просто не узнает. Как будто подменили.

– Вы проверили это заявление?

– Да. Оно тоже вызвало у нас неподдельный интерес. Наши сотрудники под видом медицинских работников провели с товарищем Тухачевским общий осмотр и беседу, проверяющую состояние его памяти. В этом вопросе мы пользовались материалами личного дела. Проверка показала, что свое личное дело он знает прекрасно. – Сталин молча усмехнулся в усы. – По всем событиям, вспоминал нередко даже часы и малозначительные подробности. Заподозрив утечку, мы решили воспользоваться помощью его друзей, ведь, если он агент, то никак не мог знать какие-нибудь важные, но очень личные и не афишируемые подробности из жизни товарища Тухачевского. – Докладчик задумался на несколько секунд, переводя дыхание. – Но он их знал. Все. Что же касается медицинского осмотра, то из соображений секретности мы могли воспользоваться лишь описаниями особых примет товарища Тухачевского. Все они совпали. Но здесь нам сильно помог лечащий врач, который уже осматривал товарища Тухачевского год назад и не нашёл никаких отличий.