Книга Переселение душ - Барри Пейн

— Знаю, — сказал я.

— Сыграйте, пожалуйста.

— Конечно, это не для фортепьяно, но я попробую.

Если бы она попросила меня исполнить органную сонату Мендельсона на глиняной свистульке, Филипп непременно дал бы мне понять, чтобы я исполнил и это.

Когда я закончил, она обняла меня и поцеловала, сказав:

— Спокойной ночи! — И выбежала из комнаты.

— Ну как? — усмехнулся Филипп.

— Да уж, — в тон ему ответил я. — Уилмэй — девочка особенная. — Между прочим, — добавил я, когда мы вернулись в библиотеку и закурили, — хоть у меня нет детей и никакого опыта в их воспитании, однако позволю себе заметить, что мне кое-что не нравится в твоей методике воспитания. Ты позволяешь десятилетнему ребенку разгуливать по дому в ночной рубашке. А вдруг она простудится? Она у тебя ходит босиком. А если наступит на гвоздь, получит заражение крови?! Она у тебя не спит до полуночи, объедается конфетами. Прости меня, но я этого не понимаю.

Филипп рассмеялся в ответ, назвав меня ворчливой бабкой. С чего это я взял, что Уилмэй простудится? В доме тепло, кнопки на полу не валяются. Да и вообще, глупо лежать в постели, если не спится. А уж если говорить о потворстве капризам, добавил он, то не я ли со своими конфетами оказался искусителем. В завершение тирады он объявил: «Никакие запреты или разрешения ребенку не нужны, а Уилмэй — в особенности».

— Стало быть, у тебя свои теории в отношении воспитания детей, так же как в укрощении лошадей? — не удержался я от вопроса, не пытаясь скрыть своего скептического отношения к его подходу к воспитанию детей.

— Я знаю, что такое дикие лошади и примитивные народы, и полагаю, что они, как и дети, требуют особого подхода. Не нужно ломать характер без особых на то причин, а если приходится, это нужно делать осмотрительно, — серьезно ответил он.

— Из того, что я читал о примитивных народах, я сделал вывод, что самые замечательные черты в них — это грязь, невежество и жестокость.

— Ну что же, поживи среди эскимосов или на копях во время сильной засухи — и ты вряд ли станешь усердно умываться. Конечно, борьба за выживание делает человека более жестоким — возьми, например, апачей. Но ведь я не говорил, что не нужно вообще вмешиваться в воспитание. Я сказал, что это нужно делать осмотрительно. В случае с дикой лошадью требуется вмешательство в дела природы, но все же оно не так велико, как об этом принято судить. В случае с ребенком вмешательство должно быть минимальным.

— Ну а как насчет невежества, — вмешался я, — дети ведь от природы невежественны, и, если они не хотят учиться, их нужно заставлять.

— Я отвечу тебе твоими же словами: бывают разные дети. Многие дети, особенно мальчишки, вообще не хотят учиться, как с ними ни бейся. И виноваты в этом мы сами: начинаем учить, заставляем силой, подгоняем их, а не стремимся убедить, что их знания дадут им преимущество в жизни, и ничего не делаем для того, чтобы они сами захотели узнать что-то интересное. Жизнь сама убедит их в ценности знания.

— Я знаю, что ты занимаешься укрощением лошадей. А приходилось ли тебе воспитывать детей? Или это просто твоя привычка к обобщениям?

— Я более или менее занимался воспитанием Уилмэй. Она научилась ездить верхом гораздо раньше, чем читать. Читать же она начала только два года назад. Обычно я читал ей сказки Андерсена. Они ее потрясли настолько, что в мое отсутствие она сама научилась читать. И дочитала книгу уже без меня. Итак, она захотела учиться — и сделала это быстро. Шесть месяцев назад она решила, что будет учиться писать.

— Ты ее сам учишь?

— Нет, с ней занимается миссис Блэйд. Я не учу — я только удерживаю других от страсти обучать, пока не придет подходящее время для этого. У моей дочери нет постоянных занятий — она начинает изучать что-то, когда сама захочет, и прекращает, когда сочтет нужным.

— Насколько я понял, она делает только то, что ей нравится. Она не усвоила, что такое дисциплина, систематические занятия, уважение к чувствам других людей, и абсолютно испорчена отцом, который ночами торчит в своем кабинете, изобретая всякие теории, лишь бы оправдать собственную лень, бесхарактерность и эксцентричность.

Он расхохотался и сказал:

— Поживем — увидим. Уилмэй не безупречна, но за месяц жизни у нас ты убедишься, что моя система правильная, во всяком случае для нее.

Я промолчал.

Несколько недель спустя Филипп поинтересовался, согласен ли я с ним, и я был вынужден хотя бы отчасти признать его правоту, правда только в отношении Уилмэй, заявив, что такого ребенка не могут испортить даже бредовые теории отца.

Глава III

Беседа затянулась за полночь, и мы расстались поздно, договорившись встретиться часов в десять утра за завтраком. Однако в шесть часов я открыл глаза, затем снова задремал, просыпаясь каждые десять минут, и вскоре после семи утра проснулся окончательно. Одевшись, я спустился вниз и вышел в сад. Там уже гуляла Уилмэй. Играя роль хозяйки дома, она подошла и спросила меня, хочу ли я завтракать прямо сейчас.

Нет, благодарю, — сказал я. — Ваш замечательный слуга Картер уже предлагал мне позавтракать. Я выпил чаю, а позавтракать хотел бы вместе с твоим отцом. А ты завтракала?

— Нет еще, я решила, что позавтракаю вместе с вами.

Я выразил свое восхищение.

Она вызвалась показать мне сад и конюшни. А потом ей вдруг пришло в голову позавтракать на лужайке.

— Утро чудесное, а в хорошую погоду мы часто устраиваем завтрак в саду.

Я подумал, что это и в самом деле здорово. Она позвала младшего садовника и распорядилась:

— Будьте добры, скажите Картеру, что нам хотелось бы позавтракать на лужайке.

Ее взрослая манера позабавила меня.

Показывая мне своего пони, она неожиданно спросила, чему легче научиться: музыке или письму.

Я объяснил ей, что музыка требует от человека не только труда, но и души. Возможно, я даже преувеличил трудности. А ведь я мог бы догадаться, что за этим последует. В сущности, я пробудил в ней страсть к музыке. И расплата не замедлила себя ждать: давать ей первые уроки предстояло мне. А ведь я всегда утверждал, что учителям музыки следует давать премию на том свете, поскольку при жизни им приходится страдать больше других.

Именно во время завтрака я сообразил, что вынужден либо проявить себя как черствого и плохо воспитанного человека, либо предложить свои услуги по обучению Уилмэй музыке. Против воли я предложил дать ей несколько уроков на фортепьяно. Она поблагодарила меня и сказала, что это было бы чудесно, но ведь занятия отнимут у меня много времени. К концу завтрака я уже умолял ее как о величайшем снисхождении, чтобы она позволила давать ей уроки музыки. Наконец она любезно согласилась. Потом я признался Филиппу, что надеялся на его вмешательство и что ему ради соблюдения приличий следовало отказаться, чтобы гостя использовали в качестве учителя музыки. Он ухмыльнулся и сказал, что ему это в голову не пришло.