Книга Мы не "рабы", а внуки божьи! Языческая Русь против Крещения - Лев Прозоров

Так и было, ибо в нарушение строжайших библейских запретов («Не сотвори себе кумира!») и церковных поучений русские крестьяне не относились к своим образам, как к «книге для неграмотных» (Иоанн Дамаскин), а видели в них волшебных живых существ, которых зачастую и впрямь называли Богами.

Образа «кормили», им делали подарки, для них – а то и для стоявших на перепутье крестов – шили особую одежку в подарок, а при упорном неисполнении молитв могли и, наоборот, наказать кнутом.

Наряду с этим продолжали чтить и настоящих идолов. В XVIII веке под Архангельском в лесу стоял почитавшийся крестьянами идол лешего, в 1920-е годы в курятнике одного из подмосковных (!) сёл этнографы нашли идол куриного Бога Боглаза, в северных деревнях на посиделках молились то глиняной «Масленице», то деревянной «тёте Ане», которой кланялись с приговором, целовали в губы и наряжали.

Есть ещё один пример, самый, пожалуй, занимательный, но его я оставлю для послесловия.

Вопреки христианскому учению, строжайшим образом разграничивающему «Творца» и «тварь», русские крестьяне никак не воспринимали учение о сотворении мира.

Популярнейший духовный стих «Голубиная книга», бывший для «большинства бедняков» – и не только их – основным источником сведений о мироустройстве, не знает слов «создан, сотворён».

Все явления мира и общества «взялись», «стали», «пошли», наконец, «зачались» от лица, груди, очей, дыхания и проч. Бога. Мир, Природа не «тварь Божья», но Его тело.

Точно так же в записанном Глебом Успенским «Верую» в исполнении русского мужика бесследно выпадает всякий намёк на Сотворение: «Верую во Единого Бога Отца (…) и в небо и в землю. Видимо-невидимо, слышимо-неслышимо…» вместо «сотворившего небо и землю, видимым же всем творец и невидимым».

У Достоевского монашенка – личность, отрёкшаяся от мира для Христа, «живой мертвец»! – заявляет, что Богородица – это земля, а в этнографических материалах есть суровый запрет на битьё земли палками: «Бьют саму Мать Пресвятую Богородицу!» – так что Фёдор Михайлович, очевидно, ничего не выдумывал.

В заговорах древнее именование Земли сливается с новой святыней в неразличимое единство: «Мать Сырая Богородица».

Итак, Земля не мёртвая, бездушная «тварь» – но Тело Божества.

Что было христианского в почитании крестьянами пророка Ильи или великомученицы Параскевы?

Кого из их деревенских почитателей волновали земные дела древнееврейского фанатика единобожия и римской первохристианки, их служение «Богу Авраама, Исаака и Иакова»? Да никого.

Иной мужичок из какого-нибудь Ильинского прихода ещё и обиделся бы смертно, скажи ему кто, что Илья-пророк был иудеем.

Здесь и сейчас нёсся в огненной колеснице по небесам некто по имени Илья, гоня туда или сюда грозовые тучи, посылая дождь на поля, поражая громовыми стрелами нечисть или неправедных, а то и просто непочтительных к нему людей, и чтили его не за давние заслуги перед «богом Израиля», а за дождь, за защиту от тёмной силы – здесь и сейчас!

Здесь и сейчас некто по имени Параскева пряла людские судьбы, отверзала источники, наказывала нерадивых хозяек, помогала при родах, следила за почитанием её дня – пятницы.

Илью чтили забитым на Ильин день, в складчину откормленным бычком и буйной пляской – «попляшу святому Илье!».

Параскеве ставили деревянные изваяния на распутьях, у колодцев и родников, жертвовали клочки пряжи, волосы, полотенца. И место этих святых в жизни русской деревни, и их почитание не были христианскими. Христианскими были только их имена.

Но почитали и других – «Богу молись, а чёрта не гневи!». Я уже писал об идоле лешего. В XV веке лесного хозяина звали «лесным Богом», в XIX – возносили ему молитвы – именно молитвы, которые сами так и называли, отличая от заговоров!

Молились и овиннику. Почитали по-язычески, жертвами (водяному – топили коня, или улей, или чёрного петуха, или конский череп; лешему – оставляли в лесу коня или хотя бы масляный блин или яйцо; домовому – оставляли в подпечке плошку с молоком, иногда обметали углы смоченным в петушиной крови веником и ставили горшочек каши на его «именины»; банному – душили и зарывали под порог бани чёрную курицу [1] ).

Но как святых чтили нехристианскими обрядами, так и на явно нехристианских существ распространяли обряды христианские.

Домовой и леший охотно принимали освящённые в церкви пасхальные яйца, домовые на Пасху выходили христосоваться – картина, по чести сказать, поражающая воображение.

Так и видишь, как навстречу возвращающимся с пасхальной заутрени по хрустящему снежку хозяевам вылезает из-за клети в синих вешних сумерках нечто мохнатенькое и радостно объявляет: «Христос воскресе!»

И более того, существовал особый обряд христосования с одним из самых склочных, взбалмошных и опасных обитателей мужицкого подворья – овинником. Священник с образами подходил к овину и провозглашал: «Христос воскресе!»

В это время владелец овина, лёжа в вывернутом мехом наружу тулупе в яме под овином, где разводили огонь для сушки снопов и которая, как подпечье в избе, считалась вотчиной Хозяина, ответствовал: «Воистину воскресе!»

После чего полагал себя на весь год застрахованным от проказливых, а подчас и просто жестоких выходок овинного духа.

Белорусы вообще выходили на Пасху к ближайшему бурелому и сообщали «благую весть» о Воскресении Христа Хозяевам полей, лесов, домов и вод, «с хозяюшкой, зь дзетками!» (о реакции Хозяев на это известие история… точнее, этнография умалчивает).

Водяной оборудовал себе логово по возможности в том омуте, над которым возвышалась церковь святого Ильи. Да что там омуты – в церкви, на колокольне, обитало загадочное и небезопасное существо «колокольный ман» (он же «колокольный мертвец»)!

Вообще русские крещёные люди всю тысячу лет не очень верили в способность церковных, христианских обрядов и символов защищать от «нечисти».

Первые примеры такого подхода подаёт не какой-то полуграмотный мужик, а «святой преподобный» Нестор-летописец. Он пишет, как очевидец, что некий праведный монах видел, как по церкви Печерской обители во время службы гулял бес «в одежде ляха» и отвлекал монахов от богослужения.

Только вдумайтесь – освящённая земля, монастырь, церковь, служба, кадится ладан, кругом иконы, кресты, непрерывно возглашается «имя Божие», присутствуют несколько святых – и посреди всего этого преспокойно гуляет и делает своё чёрное дело нечистый!

И в той же летописи, несколькими строками ниже: бесы ночью рыскали по Полоцку, истребляя всех, кто осмеливался выйти из дома. Те же полочане, что не покинули домов, уцелели.

То есть церковь – не защита от бесов, а дом полочанина, подданного князя-оборотня Всеслава с его языческими оберегами и «гарнизоном» домашних божков – защита!

Так же было и впоследствии – у Гоголя («Вий») нечистая сила беснуется в церкви, не обращая внимания на кресты и иконы, и Хома Брут спасается от неё не столько молитвой и крестом, сколько языческим обережным кругом.