Книга Камера смертника - Борис Рудаков

Андрей всегда был прагматиком, но никогда этого не афишировал. Он даже старательно подчеркивал, что ничто человеческое ему не чуждо, как и всем его однокурсникам. И веселился он с нами, и за девчонками ухлестывал, и на вечеринках дрался… Стоп! Вот тут я немного покривил душой. Если честно, то именно он-то и не дрался. Он оказывался в гуще событий, но дрались другие. Я, например. А вот Андрей каким-то образом всегда оказывался урегулирующей стороной, после того как мы накидаем друг другу пачек. И это нельзя было назвать хитростью и способностью спрятаться за чужую спину в опасной ситуации. Нет, это было способностью решить проблему головой, а не кулаками. Эмоции никогда у Андрея не брали верх над разумом.

Поначалу я удивлялся, даже самому Андрею задавал эти вопросы. Почему он, при его способностях, а сдал вступительные экзамены он просто блестяще, при связях его мамы не поступил в МГИМО, а ограничился факультетом журналистики в МГУ. Ведь после МГИМО ему была бы прямая дорога, скажем, в журналисты-международники. Работа за границей, мелькание на экранах телевизоров, признание руководства, авторские программы и… все в том же духе.

Частично по его не слишком откровенным ответам тогда, а частично уже теперь я понял, что творческая сторона профессии Андрея не привлекала. Возможно, он не чувствовал в себе нужного таланта; возможно, рассчитывал, что положение в обществе и желаемые доходы ему принесет не пишущая рука. И вот через восемь лет после окончания вуза он успешный главный редактор приличного издания, а я рядовой журналист, который может создать шедевр, но приходится писать то, что велят, что заказывают. Да еще и с репутацией философа, который философствует не всегда в нужном месте и в нужное время. И толькотеперь, про прошествии пяти лет учебы и восьми лет работы, я понял, что карьера Андрея Ревенко имела абсолютно иной, нежели у меня, вектор, заранее запрограммированный и тщательно выверенный. После поста главного редактора он продвинется куда-нибудь в главк Министерства культуры. Но там он не полезет вверх по служебной лестнице. Не нужна ему собачья работа и постоянные тычки и упреки сверху. Нет, он примкнет – а может, уже и примкнул – к определенной политической группировке или партии. Потом депутатство – сначала в городской или областной Думе, потом в Государственной. А потом он станет главой какого-нибудь комитета, будет переизбираться, организует какие-нибудь фонды, станет президентом чего-нибудь… И так до пенсии будет держаться на плаву и в центре событий, среди нужных людей и при доходах.

Вот так все и произойдет. Он будет рулить наверху, а я буду писать внизу. И мне будут заворачивать материалы для доработки, потому что меня опять понесло в философию. Он будет стремиться к прочным позициям там, наверху, а я – к творческому прорыву и признанию здесь, внизу. Хотелось бы мне того же, к чему стремится Андрей? Если не кривить душой, то конечно же! Но я-то себя знаю. Я знаю, что никогда не смогу перешагивать через людей и через себя самого. Я знаю, что моего характера хватит на творческое упорство; я знаю, что для меня эмоциональное важнее, что я долго его жизни не выдержу, пусть она и сытная и престижная. И Андрей будет все шире и вальяжнее. А я? Если не пробудится с годами черная животная зависть, то я буду счастливее. Потому что я занимаюсь тем, что хорошо умею, что люблю. Потому что признание я могу получить от тех, кого уважаю, кого считаю своими, своим кругом творческих людей. Ну и тех, для кого пишу, конечно.

Я вышел из метро и первым делом свернул к киоску за сигаретами. Сколько их уже выкурено после разговора с Андреем? Всегда, когда начинаю напряженно думать или когда в голову приходит интересная идея, рука сама тянется к сигарете. В этом году я понял, что стал многовато курить, и постепенно перешел на легкие, а потом и на суперлегкие сигареты.

О задании я думал весь день, но текущие дела все время отвлекали. В метро же, когда тупо смотришь в мелькающие стены тоннеля, думается лучше. Правда, я свою станцию чуть не проскочил, и пришлось мне проталкиваться к дверям вагона под тычки в спину и ворчание, когда внутрь повалила новая волна пассажиров с перрона. Итак, что хочет Андрей от меня получить? Очерк о том, как у нас содержатся приговоренные к пожизненному заключению и что это за особые колонии. Иными словами, чисто информирующий репортаж. Хорошо, вот колония, вот высоченные стены с колючей проволокой, вот камеры, вот описание режима содержания, бытующих порядков. Собрать сведения, интересно рассказать любопытствующим читателям. И без философии, без бичевания, без вскрытия социальных и иных язв.

Но вот тут возникает масса «но», которые я уже предвижу. Я же не стены буду описывать, хотя и их, и камеры, и коридоры тоже. Ведь колония – это люди. Люди, которые там сидят, и люди, которые охраняют сидящих там. Без типажей, без интервью не обойтись, иначе картинка будет неполной. Это азы моей профессии. Но вот здесь и начинаются сложности чисто для меня…

Там сидят люди, которые совершили страшные преступления. Настолько страшные, что государство раньше их за это убивало. Государство считало, что таким людям не место на земле, не место в обществе. Так, опять меня понесло вглубь… Хотя понятно, что сидят там люди страшненькие. Потому и полемика в обществе который уже год не утихает. Но, с другой стороны, в обществе всегда найдутся люди, которые будут полемизировать по любому поводу. Так сказать, форма социального контроля общественной нравственности. И пока на земле существуют государства как форма правления, призванная защищать саму себя, будут существовать и недовольные и несогласные.

Реакция на преступления у государства всегда была однозначной, можно сказать – традиционной. Провинился – наказать, сильно провинился – сильно наказать, перешел все рамки – государство тоже переходит черту. Черту? А кто ее устанавливал, эту черту, где сказано, что вот она грань и переходить ее нельзя? Что касается преступлений, то эту грань очерчивает закон. А как насчет уровня наказания и его соответствия уровню преступления?

Что-то мы как-то стали забывать, что в древности запросто сажали на кол, рубили головы – и никого это не смущало, не раздражало, ни у кого не вызывало протеста. Разве что у приговоренных. Понятное дело – мрачные времена язычества, ложные боги требовали жертв и сами по себе были жестоки. Это когда распространилось по земле христианство, тогда появился тезис «не убий». Правда, и тезисы «не укради», и иные с ним появились тогда же. Кстати, христианская церковь тоже не гнушалась смертоубийством, оправдываясь благими намерениями – «охота на ведьм», «кара за инакомыслие». Это ведь все оттуда, из той же оперы, что и крестовые походы. И времена мрачного Средневековья были ничуть не светлее мрачного язычества, когда плясали на телах поверженных врагов и пили из их черепов.

Ладно, это не все христианство, только перегибы католической церкви в определенный период ее развития. Кстати, в те времена, о которых я сейчас вспомнил, церковная власть была ничуть не слабее власти светской. Получается, что опять же власть, неважно какая, пыталась обезопасить себя от тех, кто ей противился. И отсюда вывод: любая власть имеет право защищать себя самыми кардинальными мерами. Но самые передовые государства мира начинают отказываться от смертной казни как вида наказания. Это ведь и не наказание вовсе, а устранение раз и навсегда человека, который совершает то, что запрещено законом.