Книга Нецензурное убийство - Марчин Вроньский

— О том, что «Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть», — процитировал Зыга.

— Матерь Божия! — С лица Боровика враз слетела даже деланная улыбка. — Мы и впрямь влипли.

Оба одновременно посмотрели на труп, над которым как раз склонился сыщик Зельный. Фалневич перестал записывать и тоже подошел туда с серьезным видом.

— А это что? — спросил он, вытаскивая из кармана пинцет. Ловким движением снял с рукава Зельного длинный женский волос. — Блондинка, — констатировал он. — Вчера ты был с рыжей.

Фотограф прыснул со смеху, но тут же посерьезнел, увидев в дверях судебного следователя. Зыга вздохнул, мучимый самыми дурными предчувствиями. Боровик был не прав; орлы собирались, и на месте преступления стало уже слишком тесно. Мачеевский не помнил, когда в последний раз следственное управление присылало ему техника вместе с офицером. А уж чтоб сам господин судебный следователь обеспокоился лично, такого в Люблине не помнили даже старейшие флики. Итак, дело, связанное с убийством Биндера, начиналось с большим размахом. Ничего удивительного, что Боровик не имел ни малейшего желания с этим вязаться. Зыга тоже предпочел бы, чтоб главного редактора «Голоса Люблина» убили, к примеру, в Хелме. Но раз уж это свалилось на его голову…

— Здравствуйте, пан судебный следователь. — Он приподнял шляпу. — Младший комиссар Мачеевский, руководитель следственного отдела.

— Очень приятно, Рудневский.

Зыгмунту, однако, приятно отнюдь не было. Судебный следователь, вполне молодой мужик, не больше тридцати, носил на голове котелок. А это — явный признак чванливого службиста.

* * *

Статный мужчина с пышными усами уже выходил из своего номера в гостинице «Европейская», когда его вернул назад телефонный звонок. Он с досадой хлопнул по ладони «Иллюстрированным путеводителем по Люблину» и засунул его в карман светлого шерстяного пальто.

— Алло? — раздраженно спросил он, но, узнав голос собеседника, несколько переменил тон. — Мое почтение… Да, Александр Свержавин у телефона. Что-то случилось?

Согласно кивая головой, он медленно снял шляпу и расстегнул пальто. Сел на край кровати.

— Нет, ни в коем случае, — сказал он. Переложил трубку в другую руку. — Сегодня же воскресенье… Да, вчера я сделал, что от меня требовалось, сегодня не работаю… Разумеется, с завтрашнего дня я в вашем распоряжении. Да, именно так, как было уговорено.

Он еще пару раз кивнул, хоть собеседник и не мог этого видеть.

— Что случилось? — опять спросил он. — Какие изменения?

В ответ он, должно быть, услышал нечто несоответствующее его пожеланиям, потому что поморщился и резко поднялся, посмотрев на дверь.

— Да, это не телефонный разговор, — буркнул он, — но по этому вопросу я лично тоже мало что мог бы сказать. Меня не интересуют ваши субподрядчики, я не на то нанимался… — Он прервался, поймав себя на том, что вот-вот перейдет на русский. — Мы так не договаривались, и я не за это деньги беру… Да, конечно, большие деньги любого интересуют! Однако гораздо важнее — просчитать риск… Да, я свой риск просчитал… Ладно, — он скривил губы, как будто хотел выругаться, — договорились. До свидания.

Свержавин взглянул на часы и поспешно вышел из комнаты.

В коридоре он обогнал бородача из номера 121, быстро отвел взгляд и сбежал по лестнице. На тротуаре огляделся по сторонам, слегка растерянный, как человек, который в чужом городе ошибся улицей. Потом сделал насколько шагов в сторону презентабельного Краковского Предместья, снова порыскал взглядом по сторонам, наконец, обратился к прохожему, полному мужчине лет шестидесяти, который, сопя, дефилировал ему навстречу.

— Прошу прощения, это Литовская площадь?

— Да, Литовская, — ответил одышливый толстяк. — Что, заблудились?

— Но здесь ведь должна быть церковь. — Теперь Свержавин припомнил, что еще минувшей ночью, когда ехал в гостиницу, не заметил возвышающихся над крышами куполов храма. — Собор Преображения Господня.

— Собор? — Прохожий бросил на приезжего подозрительный взгляд. — Да, стояла здесь губернаторская церковь, но уже лет пять, как ее магистрат разобрать приказал.

— Разобрали… — пробормотал Свержавин, посмотрев в путеводитель. — А на Зеленой церковь есть? Здесь поблизости? — спросил он, оглянувшись в сторону улицы: его внимание привлекли цокот копыт и хриплое ржание лошади, когда извозчик рывком натянул поводья.

Через Краковское Предместье, опираясь на тросточку, шел по диагонали старик за восемьдесят с взъерошенными седыми волосами, в высокой конфедератке с гигантским орлом и в длинной темно-синей форменной тужурке с малиновыми лацканами. У Свержавина эта форма вызвала ассоциации со старой формой железнодорожника, армейскую она никак не напоминала. До него стало доходить, лишь когда полицейский, вместо того чтобы урезонить старичка или даже влепить штраф, вытянулся по стойке «смирно» и отдал честь. И дошло окончательно, когда разглядел на эполетах ветерана цифры 1863 — дату начала польского бунта[4].

— На Зеленой? Церковь? — уточнил с нескрываемым ехидством прохожий, устремляя взор в ту же сторону, что и Свержавин. — На Зеленой теперь костел миссионеров. А если вам нужна церковь, так она на Русской, за еврейским рынком.

— А далеко это?

— Изрядно. На той стороне площади есть стоянка пролеток.

Свержавин поблагодарил и быстрым шагом пересек площадь с небольшим памятником Люблинской унии[5], серо-бурыми осенними скверами и большим пустым пространством посередине. Сейчас место, оставшееся от, может, и не слишком изысканной, но, судя по иллюстрации, величественной глыбы собора, занимали харцеры, разучивавшие к празднику польские патриотические песни. Свержавин помнил, что еще недавно за такое они отправились бы в кутузку, но нет царя — нет и собора…

Проходя мимо урны, он сунул туда путеводитель Роникеровой.

* * *

Фалневич был совсем как журналист, даже лучше: если уж доставал блокнот и карандаш, то записывал все, что только видел и слышал. Разумеется, он прекрасно понимал, что не все потом пригодится для рапорта. Однако младший комиссар Эугениуш Крафт, своего рода идеальный бюрократ, не обладал полицейским нюхом. Он тотчас же ухватился за сатанистскую линию и ни за что не хотел от нее отказываться.

— Смилуйся, Генек, — просил Мачеевский, опираясь локтями на письменный стол. Среди бумаг дымился горячий чай, слегка заглушая трупный запах, который Зыга по-прежнему ощущал в ноздрях. — Сосредоточься, через час совещание.