Книга Вне себя - Дидье ван Ковелер

— Что будете заказывать? — не отстает официант.

Я медлю с ответом. Сам не знаю, чего мне хочется. Не помню, что я люблю.

— Что-нибудь покрепче.

— Коньяк? Есть марочный, хорошего года, только завезли, не пожалеете.

Я сухо бросаю в ответ, что год на коньяках не проставляется. Его улыбка скисает. Я ничего не имею против него лично, но ложь как таковая вызывает у меня приступ неудержимой ярости. Я всё читаю в его глазах: вот еще один приезжий, говорит с акцентом, а всё туда же — его, француза, учит в коньяках разбираться.

— Кока-колу, — говорю я, давая понять, что инцидент исчерпан. — С ромом.

— «Куба Либре», — механически переводит он и отворачивается.

Я привожу в порядок изрядно помятый охранником костюм, приглаживаю лацканы пиджака, заправляю рубашку в брюки. Рука болит, пальцы под повязкой еще сильнее распухли. Это чудо, что я отделался всего лишь переломом фаланг, сказал врач, решивший, что это результат аварии. Но боль отдается где-то в затылке; возможно, у меня что-то более серьезное, в больнице просто проглядели. Мне так хорошо было в коме. От тех семидесяти двух часов у меня осталось только ощущение покоя, какого-то пушистого счастья, так сладко мне спалось только по утрам в детстве в Диснейуорлде под мерный гул монорельсовой дороги над домом, когда в блаженной эйфории я парил среди праздных курортников над собственным сном… Действие капельницы с «Ксилантилом», объяснил мне врач.

А потом — склонившееся надо мной лицо Мюриэль, когда я открыл глаза, ее улыбка, радость, облегчение, слезы, капавшие на мои щеки… Нервное напряжение наконец ее отпустило. За пять лет в такси я был ее первой аварией. Попытка проскочить перед грузовиком, боковое столкновение, удар о парапет и падение в Сену. Надтреснутым голосом она восстанавливала для меня цепь событий, медленно, упирая на согласные, так говорят с глухими или с плохо соображающими стариками. Она поклялась, что, если я не выйду из комы, никогда больше не сядет за руль. Хотя, как сама же честно призналась, мое возвращение к жизни вряд ли изменит ее будущее. Нарушение 5-го класса, повестка в полицейский суд и в перспективе лишение прав. Скупая картина, но об остальном я легко догадывался по ее молчанию. Я помнил кое-что из сказанного ею у моего изголовья: как она молилась, чтобы я открыл глаза, как убивалась в отчаянии; она не стеснялась высказывать сокровенное, ведь я, по идее, ее не слышал. Разведенная, с двумя детьми на руках, из зачуханного городишка в северном пригороде, связанная пожизненным долгом за свое такси. Иссушенное заботами тело, неженственные бугорки мускулов под свитером, кое-как сколотые гребнем черные волосы, усталое лицо без косметики, глаза, которым бы смеяться и радоваться и которые уже давно только и делают, что следят за дорогой. Пожалуй, даже хорошенькая, но сильно битая жизнью и очерствевшая. Ангел, обросший противотанковой броней, в которой вдруг обнаружилась брешь. Она сама вытащила меня из воды, так мне сказали: никто из очевидцев не решился прыгнуть, люди сочли более важным записать номер грузовика, который с места аварии скрылся.

Когда я, выйдя из комы, назвал себя и не мог дозвониться до жены, она съездила проверить, живу ли я по указанному адресу. Входная дверь была закрыта, и на ее звонки в домофон никто не ответил. Когда же врачи сочли, что меня можно отпустить домой, а администрация не давала разрешения на выписку без поручительства, она меня форменным образом похитила сегодня утром, сказав, что нечего мне сидеть в тюрьме за тысячу евро в день: она сама отвезет меня домой, а я приеду и расплачусь, когда мне будет удобно, вот так. Я без конца благодарил ее, она без конца просила у меня прощения. В такси, которое одолжил ей уехавший в отпуск коллега, она довезла меня до самой двери. Оставила на всякий случай свою карточку и укатила, предварительно убедившись, что я говорю в домофон. Надо полагать, ей хотелось поскорее забыть обо мне теперь, когда все обошлось.

— Ром кончился, — сообщает официант. — Просто кока-колу или что-нибудь еще?

— Просто кока-колу.

— Насчет коньяка, к вашему сведению, производитель имеет право указывать год после тысяча девятьсот семидесятого при наличии экспертного заключения апелляционного суда Бордо, и даже до семидесятого, если произведена датировка по углероду-14.

— Извините. Давайте кока-колу с коньяком.

От его умного вида не осталось и следа — так он стиснул зубы. Надо бы спросить его, где ближайший полицейский участок, и тут я вспоминаю, что у меня нет при себе денег. Как только он отворачивается к стойке, вылетаю за дверь.

На другой стороне улицы стоит ажан; подхожу, выслушиваю объяснения, благодарю. Он улыбается мне. С минуту я не могу двинуться с места, словно зацепившись за эту улыбку, с какой-то тайной, запретной радостью. Он не знает, кто я, но у него нет причин для сомнений; он верит мне, оказывает доверие. Под моим чересчур пристальным взглядом улыбка гаснет; ажан отворачивается, переключает внимание на машину, припарковавшуюся во втором ряду.

Собственная реакция внезапно пугает меня. Нет, так нельзя. Я должен выглядеть уверенным в себе. Это всего лишь дурная шутка, семейный кризис, через полчаса все уладится; мне очень жаль, что приходится тащить на люди нашу частную жизнь, но Лиз не оставила мне выбора.

— Документы у вас есть?

Стиснув зубы, терпеливо объясняю: нет, в том-то и дело, документы утеряны, об этом я и пришел заявить.

— Основания для подтверждения личности?

— Есть. Но… в общем, они у меня дома — это вторая проблема. Как я только что объяснил вашему коллеге, домой меня не пускают.

Полицейский хмурит брови, оглядывается на коллегу, но тот уже занят другими делами. Минут двадцать меня маринуют, посылая от одного окошка к другому, и и каждом задают вопросы, на которые я уже отвечал. То и дело прибывают задержанные: горланящие не по-французски подростки, выряженные скелетами, ведьмами и тыквами; потерпевшие с привилегированным видом прямо-таки набрасываются на офицеров полиции, и я каждый раз жду своей очереди.

— Вы француз?

— Американец.

— В консульство обращались?

— Нет еще. Я хотел, чтобы сначала вы помогли мне попасть домой, это в трех кварталах отсюда, но ваш коллега сказал, что прежде всего нужно подать жалобу.

— В каком округе проживаете?

— В восьмом.

Он вздыхает, раздосадованный: деваться некуда, мое дело под его юрисдикцией. Это рыжий парень, обгоревший на солнце, явно только что из отпуска, он не имеет ни малейшего желания тут париться и облезать под неоновой лампой за компьютером. Он поворачивается к столу, перемещается на вертящемся стуле поближе к клавиатуре.

— Фамилия?

— Харрис.

Он ждет. Я повторяю по буквам. Он щурится, нажимает на клавиши, спрашивает, не из тех ли я Харрисов, что производят хлеб для тостов. Отвечаю: нет.