Книга Иллюзия отражения - Петр Катериничев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На мостках ждал Фред Вернер. Его дежурство – от полуночи до шести утра.
– Дрон, ты как соленой воды наглотался.
– Да?
– Снулый какой-то. Унылый.
– Бывает.
– Или – старый стал.
– Уже нет. Человек стареет, когда ему исполняется тридцать. А потом – только взрослеет.
– Разве?
– Приходят новые молодые. Им нравится другая музыка, они носят другие шмотки, у них другие кумиры по мелочам и другие идеалы по существу. В тридцать это еще раздражает.
– Потом нет?
– Нет. Тридцатилетними стали другие. Теперь – их черед раздражаться. А к нам приходит покой. Мы-то знаем, что все так и будет.
– «И нет ничего нового под солнцем...»
– Как и под луной.
– Под луной прохладнее. День был жаркий. В вечерний заплыв пойдешь?
– Сегодня нет. Устал.
– И правильно. Бетти приготовила великолепных рапанов в белом вине. И вообще – ребята хорошо сидят. Жаль было уходить.
– Работа.
– Скорее это пенсия. С легким трудовым подъемом.
– Мне нравится. Много солнышка.
– Иногда слишком.
– Солнца никогда не слишком.
– Это ты не бывал в Намибе, Дрон.
– Намиб?
– Пустыня в Юго-Западной Африке.
– А-а-а.
– Бывал?
– Нет.
– Там все – слишком. Днем – слишком много солнца. Ночью – слишком много инея.
– Что нибелунгам – иней? Божья роса.
– Когда как. – За разговором Фред долил полный бак, вздохнул. – Не люблю дежурить ночью.
– Что так?
– Мыслей много.
– Про жизнь? Или?..
– И про жизнь тоже.
– Брось. Мы – живы.
– То-то и оно.
– В нас нет зависти.
– Не лукавь, Дрон. Есть.
– Чему завидовать?
– Юности.
– Эта новая юность – чужая. Я в ней ничего не понимаю, Фред.
– Может, ты и прав. Мы-то уже знаем, что жизнь сложится совсем не так... Мечтаешь быть воздушным шаром, и подняться на недостижимые высоты, в стратосферу, к звездам, и свершить не просто невозможное – немыслимое... А потом становится ясно: ты всего-то цветной шарик. На чужом празднике.
– Быть украшением не так плохо.
– Ты прав. Мишенью – хуже.
– Так кто из нас сегодня смурной, Фред?
– Ты, Дрон. А вообще... Все мы маемся. Жизнь скучна, когда из нее исключена высшая ставка. И – выбор.
– Между нею и смертью?
– Именно.
– Соскучился по намибийской пустыне?
– Может быть. Хочется чего-то... Не знаю.
– Риска?
– Покоя.
– Тебе здесь беспокойно?
– Сегодня – да. А риск... Его ищут любители. Профессионалов он сам находит.
– Спокойного дежурства, Фред.
– Лучше бы наоборот.
Фред зачерпнул горсть воды, она прошла сквозь пальцы и снова соединилась с морем.
– Вот и вся наша жизнь. Какая бы она ни была. А потому... Смотреть на такие звезды и знать, что они будут сиять всегда, мне порой просто невмоготу.
Тоска наступает тогда, когда человеку не хватает в жизни чего-то важного. Существенного. Того, без чего ему не живется. У одного это – слава и почет, у другого – карьерная тусовка, у третьего – деньги. А на самом деле... Людям не живется без жизни. И что тому виною – усталое воображение, повседневная рутина или что-то еще... Так уж выходит, что у большинства людей жизнь складывается из ожидания. И надежды на то, что станет лучше.
Ну а еще – в России мало солнышка. Совсем мало. А если оно и случается, люди по привычке греются водкой. Что еще делать, когда солнышка мало, а кругом только ночь?.. «Темная ночь, только пули свистят по степи...»
Наверное, я затосковал. Смешно. Над головой – яркие звезды Саратоны, морская вода тепла и ласкова, берег не просто освещен – чист, наряден, блестящ... Саратона – пристанище уверенной праздности и спокойной, привычной респектабельности. А вот поди ж ты... «Степь да степь кругом, путь далек лежит...» Наверное, сердце всегда будет стремиться в зиму, в которой когда-то замерзало. Или зима – это вовсе не время года, а состояние? Как и то странное, мучительное ожидание, полное печали о несбывшемся и тоски о непережитом, что бывает после темной, затяжной осени, сразу перед снегом?
Перед снегом в душе – как в степи,
Полусонной, продрогшей, ночной,
Перед снегом грущу о любви,
И о том, что не сбылось со мной,
И о том, что сбылось, но прошло,
Словно надпись «люблю» на снегу,
И о том, как чужое тепло
Сердце льдом обмело, как в пургу,
И о том, как краснел до ушей
И не смел прикоснуться к руке,
И о том, как нарвал камышей
На сиреневой смутной реке...
Все пройдет, отлетит, говорят,
Ночь застелит туманами встреч,
Но о том, как прекрасен закат,
Буду помнить, и – буду беречь
Тот наивный и любящий взгляд,
Что связал нас – полжизни назад[1].
Человек счастлив тогда, когда его ждут. Когда без него одного – безлюден весь этот большой мир с морозами, пустынями, степными ветрами, звездами, океанами... Когда ему есть куда возвращаться.
А мне возвращаться было некуда. И не к кому. Она ушла зимой. Я ждал ее, звонил, а когда она все-таки пришла за чем-то оставленным, спросил: «Мы поссорились или расстались?» Она ответила: «Мы расстались». И все кончилось. Странный я человек: никогда не готов к расставанию. Или – к нему никто и никогда не готов?
Смотреть на зимнюю московскую слякоть и ждать слякоти весенней мне было невмоготу. И я уехал на Саратону. Солнца здесь куда больше, чем в России. Вдоволь. А счастья?
Саратона – остров. С одноименным городом на побережье, который местные жители пышно именуют столицей, с пляжами вдоль всех трех берегов, кроме западного, обрывистого и крутого, со множеством больших и малых особняков, как принадлежащих грандам мировой элиты, так и сдающихся внаем, с вечнозелеными кустарниками, пальмами и всегда теплым в этих местах океаном.
Мы, четверо спасателей, работающих на обширном участке пляжа, принадлежащего со всеми кафе, шале, бунгало, каруселями и маленьким городком аттракционов в лесопарке отелю «Саратона», самому дорогому из дорогих и престижному из престижнейших, не уступающему знаменитому лондонскому «Королю Георгу», жили чуть в стороне от Саратоны, на высоком обрыве над простором океана, к которому сбегала бог весть сколько веков назад вырубленная в скале тропка, увитая зарослями жимолости, жасмина и дикой розы.
