Книга Богобоязненный - Дэн Джейкобсон

Читать тоже стало трудно. В прежние времена он слыл великим книгочеем и в свое оправдание говаривал, что это часть его ремесла. (В самом деле, лукавил: некоторые мастера, его коллеги и конкуренты, совершенно не интересовались содержанием книг, которые облагораживали своим искусством.) Он же читал все подряд, кроме Святого Писания, поскольку вынужден был изучать его в детстве, а также толкований и комментариев к нему, разраставшихся из-за толкования толкований. Воображение Коба захватывали книги иного рода: легенды, истории (или то, что выдавалось за историю), но более всего рассказы путешественников о местах, виденных, по их заверениям, в самых отдаленных уголках земли. Коб побывал вместе с ними в земле Шинн, где великий учитель Буддх не управляет людьми, а, пребывая в вечности, ожидает, когда люди последуют за ним. Узнал он и страну Ходдо, где поклоняются многоруким и многоголовым божествам, со множеством отверстий, через которые их заполняют многочисленными органами, и землю Хаббаш, откуда царица Савская отправилась поклониться царю Соломону и вернулась обратно в дом свой с его ребенком и его Законом, и земли и поныне более отдаленные, где даже у крещеных народов есть собственные короли и королевы, и места более фантастические, чем эти. Из книг подобного рода узнал он об удивительных зверях и говорящих камнях, реках, текущих вспять, величественных городах из хрусталя, бескрайних королевствах, краснокожих людях, населяющих огромный, еще не открытый континент далеко на западе…

Обо всем этом он прочел на нескольких языках: на священном наречии, на языке ашкеназов, на языке сфарадитов и на языке латинитов.

Иначе и быть не могло, ведь он слыл ученым в этом городе, во всяком случае, когда-то слыл.

А теперь Коб не мог прочесть ни строчки. Глаза неспособны были уловить строку, какой бы она ни была, даже самую плотную. Взгляд скакал вверх-вниз по строчке, превращая ее в абракадабру.

Безусловно, еще одна потеря. Но самому себе он вынужден был признаться, что сейчас из-за этой утраты не переживал, принимал ее как данность. В конце концов, это еще одна сторона той пустоты, в которой он жил и которая жила в нем. В итоге в этой пустоте кое-что изменилось.

Где-то в самых отдаленных уголках сознания он почувствовал шевеление и сдвиги, перепады в давлении, всплески, щелканье, скрипы, незначительные, но ощутимые подъемы и падения, словно там копошились звери, или оседала черепица, или ссыхались деревянные полы. Сильнее всего беспокоило то, что движение происходило не только в его голове, но и вовне — в устройстве дома.

Всякому, кто живет в уединении, знакомо ощущение, что а) он не один, б) неведомый гость по своим соображениям, в силу своих причин, его избегает. (Или, скорее, намеренно не показывается на глаза хозяину дома и одновременно знаками сообщает, что он здесь.)

Итак, гость этот, кто бы он ни был, находился рядом. Лишь только Коб никуда не глядел, ничего не слушал, лишь только отключалось внимание — тут же им овладевала тревога. Притом довольно острая и отчетливая. Коб всегда был начеку, тем не менее она заставала его врасплох, он вечно запаздывал и не мог уловить момент, когда она возникала.

За ним наблюдали, но кто именно — Коб не подозревал до тех пор, пока невидимые гости не исчезали. Шум, который он до поры до времени не улавливал, был больше не слышен — только тишина указывала на то, что Коб что-то прозевал. Разве не была закрыта дверь, когда он взглянул на нее в последний раз? Или этот ставень? Разве штора, висящая теперь ровно, безупречно ровно, только что не приподнялась и тут же опустилась?

Таким вот образом все и происходило.

До той поры, пока однажды вечером, неотличимым от других вечеров, источник беспокойства не решил открыться.

Наконец-то перед Кобом воочию предстали таинственные квартиранты, делившие с ним его жизненное пространство.

Зрелище более невинное трудно было себе представить.

Позднее для Коба оставалось загадкой, почему он ни на минуту не усомнился, что между его гостями и предшествовавшими их появлению тревожными предчувствиями существует связь. Будто бы он хотел сказать, продираясь сквозь смятение и страх: «Так это вы тут были все время? Теперь все ясно».

Посреди комнаты на первом этаже, встав на колени и склонясь головами друг к другу, играли — во что именно, Коб не понял — дети, мальчик и девочка. Девочке он бы дал лет девять, она была на год или два старше мальчика. На ней было длинное платьице из бархатистой ткани в белый цветочек. Подол платья широко раскинулся по полу вокруг нее. На мальчике были штанишки и шерстяная, как полагал Коб, красная безрукавка. Ничего туманного либо неясного в этой картине он не усмотрел. Он различал веснушки на простодушном пухленьком лице мальчика. Голову девочки плотно покрывал расшитый белый чепчик, завязанный под подбородком лентами, волосы, прямые и темные, казалось, выпрыгивали из-под чепчика, будто пытаясь вырваться на волю, а ее ушки выглядывали из-под волос, ниспадавших на плечи. На мальчике головного убора не было.

Их губы двигались, мальчик сел на пятки и вглядывался в пол, а девочка склонилась еще ниже, но никаких звуков не слышалось. Ни он, ни она совершенно не замечали Коба. Он стоял в дверях, ошарашенный, и не мог произнести ни слова, ни приблизиться к ним, ни даже зажмуриться, чтобы больше их не видеть или спрятаться самому. Смотрел на них безотрывно — больше он ничего не мог. Только чувствовал, как колотится готовое выскочить наружу сердце, раскачивавшееся будто маятник в пустом пространстве, куда шире груди.

Потом они исчезли. Он не заметил, сколько времени прошло. Не знал, куда они делись, каким образом исчезли. Просто обнаружил, что в комнате их больше нет. И снова обрел способность двигаться.

Первая мысль — подойти к окну и посмотреть, не появятся ли они на улице. Пол-улицы освещало солнце, другая половина оставалась в тени. Время едва перевалило за полдень, улица была безлюдна и хорошо просматривалась. На крыльце напротив сидела полосатая кошка. Из одного дома вышла женщина. Ее лицо и походка были Кобу знакомы, хотя имени ее он не знал. На земле лежал деревянный поднос на тяжелом кожаном ремне, на нем сын булочника каждое утро разносил хлеб.

Знакомая картина Коба не порадовала: уж слишком она была обыденной и слишком непричастной к тому, что испытал он несколько минут назад.

Затем Коб сказал вслух: «Что это с тобой, старый дуралей? Разве не могли здесь играть твои внуки? Наверно, мать их тут оставила. Малыш Браам и эта… как ее?.. Тирца?»

Коб уловил фальшь в собственном голосе. Браам и Тирца, как бы не так! Дети, которых он видел, были непохожи на его внуков. В этом он не сомневался. К тому же внуки были постарше тех. И вот еще что: было в них нечто странное, удивившее его даже сильнее, чем их лица и фигуры.

С каких это пор, задался он вопросом, его внуков одевают, как христоверов, этих последователей Ешуа, Иисуса, Христоса, нацерита или как там еще его кличут? Того самого, который вроде жил и умер, а потом снова стал жить, и было это тысячу лет назад или еще раньше — вот и все, что сбитый с толку Коб о нем знал. Девочка в шапочке, мальчик с непокрытой головой, в красной безрукавке — вот их несомненные приметы. И по обуви их безошибочно отличишь. Неизвестно зачем, с незапамятных времен следуя то ли традиции, то ли поверью, только христоверы носили сапожки на пуговках сбоку. А вот богобоязненные так не одевались. В детстве Коб и его друзья искренне верили, что сапоги у христоверов иначе не застегиваются, потому что они из свиной кожи.