Книга Щепки плахи, осколки секиры - Николай Чадович

— Вот это дельная мысль, — сразу согласился Зяблик. — Мало что в самую точку, так еще и вовремя. Вот и верь потом, что у баб в голове опилки вместо мозгов.

Смутные тени зашевелились и стали сходиться. Сначала их перемещениями руководил Цыпф, получивший очки обратно. Однако, разглядев приближающуюся Верку, в новом обличье похожую на кентавра женского пола, он спешно передал свои функции Смыкову (вместе с очками, естественно), а сам в ожидании Лилечки зажмурился.

О том, что девушка находится совсем рядом, Лева догадался по печальному вздоху, столь нехарактерному для других членов ватаги, да по молодому свежему запаху. Они обнялись. На ощупь Лилечка была точно такой же, как и прежде, — ничего лишнего ей не прибыло, ничего и не убавилось.

— Почему ты закрыл глаза? — тихо спросила она, трогая губами лицо Левки.

— А ты?

— Не хочу видеть тебя чудовищем.

— А если я выгляжу сейчас как сказочный принц?

— Ох, Левушка, тебе это не грозит.

— Но не можем же мы постоянно держать глаза закрытыми!

— Нет, конечно… Но как-то страшновато… Может, нам такое испытание свыше ниспослано? Полюбите нас черненькими, а беленькими нас всяк полюбит. Так моя бабушка говорила.

— Эй, молодежь, хватит обниматься! — сказала Верка. — Пожалуйте к столу. В этой фляжке спирт, а в этой вода. Прошу не путать.

— Мне только маленький глоточек, — предупредила Лилечка.

— А остальное кому уступаешь? — живо поинтересовался Зяблик. — Левке?

— Нет, вам. Левочке лишнее вредно.

— Лишними на столе только кости бывают… Ну да ладно, благодарю. Должником буду. Сама знаешь, за мной не заржавеет. Верка, давай сюда фляжку!

— Убери грабли! Твоя очередь последняя. А не то все высосешь, другим не оставишь.

— Я же, Верка, с горя…

— А я что, на радостях? — Фляжка в ее руках была похожа на сиреневую тыкву, из которой вытекало что-то вроде сиреневого дыма. — Может, кто отходную молитву знает? — спросила вдруг она.

— Татарскую? — с сомнением, переспросил Смыков.

— Почему татарскую! — возмутился Зяблик. — Я его крестил в православную веру.

— А вы что — поп? В семинарии, братец мой, обучались?

— Князь Владимир тоже в семинарии не обучался, а целый народ окрестил.

— Вы еще про Иисуса Христа вспомните!

— Что вы опять сцепились! — вмешалась Верка. — Даже на поминках от вас покоя нет! Засохните! А ты. Зяблик, если подходящую молитву знаешь, так читай, а не базарь зря!

— Если бы… — тяжко вздохнул Зяблик. — По-блатному знаю, а по-церковному нет.

— По-блатному нам не надо, — отрезала Верка. — По-блатному ты над Ламехом скажешь, если вас судьба опять сведет.

Смыков откашлялся и натянуто сообщил:

— Помню я один отрывок из заупокойной мессы… В Кастилии слышал…

— Давай, чего стесняешься.

Уродливая башка-трехчлен склонилась на сложенные вместе куцепалые ладони, и голос — уже определенно смыковский — торжественно забубнил на латыни. Молитва, надо сказать, оказалась на диво краткой. Закончив ее, Смыков сказал: «Аминь», и довольно ловко перекрестился по-чужеземному — всей ладонью и слева направо.

— Ну ты и даешь! — сказал Зяблик с уважением. — Благо, что верный ленинец… Левка, а перевести слабо?

— Если только приблизительно, — смутился Цыпф. — С латинским у меня не очень…

— Давай приблизительно.

— Раб Божий Толгай… э-э-э… среди мирского мятежа праведно живший… э-э-э… и святой крест верно хранивший… э-э-э… и многими мученическими подвигами славный… э-э-э… ныне получаешь ты у престола Господнего вечный покой и полное отпущение грехов своих…

— Ну прямо как по заказу! — растрогался Зяблик. — Про Чмыхало лучше и не скажешь… И жил праведно, и многими подвигами славен… Ах, жаль, что он сам этого не слышал!

— Он, может, и не слышал, а душа его на том свете точно слышала, — сказала Верка, пуская флягу по кругу. — За это и выпьем.

— Дура ты! — ни с того ни с сего накинулся Зяблик. — Дура, да еще и набитая. Это мы сейчас на том свете чалимся. А душа Толгая неизвестно где обитает. Наверное, новое пристанище себе ищет… А может, уже и нашла. Дай ему Бог счастья хоть в следующей жизни…

О спирт, ты воистину напиток мудрецов! И пусть ты не способен изменить печальные обстоятельства, окружающие тех, кто тебя употребляет, но вполне можешь изменить их мнение об этих обстоятельствах. А это уже немало.

Не прошло и получаса, как сиреневая мгла, до того пугавшая людей своей непроницаемостью и однообразием, заиграла множеством оттенков от нежно-фиалкового до баклажанного. Доверять зрению и слуху по-прежнему было нельзя, но эта ситуация, оказывается, имела и комическую сторону. Все чуть от смеха не покатывались, когда Верка, отходившая по нужде в сторону, с каждым шагом делалась все шире и приземистей, из пусть и уродливого, но человекоподобного существа превращаясь постепенно в квашню, семенящую на коротеньких ножках. Каждый член ватаги обладал теперь множеством голосов и при желании мог заменить целый сводный хор. Стоило, например, Зяблику отвернуться чуть в сторону, как его грубый бас превращался в нежное чириканье.

Да и хрен с ним — со слухом и зрением! (Примерно так выразилась немного осоловевшая Верка.) По крайней мере осязание и обоняние остались в норме. Достаточно было протянуть руку, чтобы убедиться: это не композиция из сросшихся между собой огромных огурцов, а вполне нормальная человеческая голова, пусть и непутевая. Спирт пах спиртом, пот — потом, порох — порохом. Пистолет действовал нормально, в чем не замедлил убедиться Зяблик. И какая, спрашивается, беда в том, что звук его выстрела не уступал грохоту гаубицы?

Неутомимый естествоиспытатель Лева Цыпф решил проверить, как происходит в этом мире процесс горения. Смочив спиртом тряпку, заменявшую Смыкову носовой платок, он кресалом высек на нее искру. Жадное лиловое пламя птицей рвануло вверх, и от тряпки даже пепла не осталось.

— Содержание кислорода в атмосфере повышено, — резюмировал Лева.

— Это хорошо или плохо? — поинтересовалась Лилечка.

— С одной стороны, хорошо, а с другой — не очень. Если много кислорода, значит, много растительности. Будет чем питаться. Зато процесс окисления происходит здесь более бурно, чем в нашем мире. Следовательно, мы будем быстрее сгорать, то есть уставать и стареть.

— Тогда нам кранты, — опечалился Зяблик, которого спирт еще как следует не разобрал. — Сгорим, как стеариновые свечки, и потомства не оставим. Спешить надо! Верка, ты еще способна к деторождению?

— Я еще много на что способна. А вот способен ли ты это дитя заделать? Что-то я сильно сомневаюсь.

— Лева, милый, слышишь, как меня облажали? — притворно захныкал Зяблик. — Меня, героя трех войн и ветерана ядерной промышленности Советского Союза! Виноват я разве, что у меня после всех жизненных передряг вместо нормальной спермы стронций девяносто пополам с ипритом-люизитом? Я теперь только с валькириями могу сношаться. Слыхали про таких? Левка, ясное дело, слыхал, а для остальных даю справку. Валькирии, это такие бабы воинственные. Вроде нашей Верки. Только бессмертные и летать умеют. А в буферах у них вместо молока смертельный яд. Вот с ними бы я свободно прижил ребеночка. Всем вам, гадам, на страх.