Книга Дни черного солнца - Н. К. Джемисин

— Ты, — продолжал он, — просто хочешь заглянуть в переулок и проверить, может, тот дурень с мелким обормотом чего обронили, когда магия их подхватила!

— Зачем бы мне? — спросила я самым невинным тоном, хотя меня так и подмывало расхохотаться.

Ойн тоже едва сдерживал смешок.

— Найдешь чего, не забудь поделиться, — сказал он.

Я послала в его сторону воздушный поцелуй.

— Кто нашел — скачет, а потерявший плачет. Ну разве что ты за это со мной Вуроем поделишься?

— Кто нашел — скачет, — парировал он, и я услышала смех Вуроя, заключившего Ойна в объятия.

Я пошла прочь, сосредоточившись на легком постукивании своей палки. Сейчас небось целоваться начнут, а мне не хотелось этого слышать. Я, конечно, шутила, требуя «поделиться Вуроем», но… Сами подумайте, легко ли одинокой девице стоять в сторонке и наблюдать, как люди наслаждаются тем, чего самой ей не перепало?

Тот переулок расположен как раз поперек широкого Гульбища, составляя угол нашего Ремесленного ряда. Его легко отыскать: мостовая и стены мерцают, источая бледное сияние, беловатое на фоне всеобъемлющего зеленого свечения Мирового Древа. Мерцают они неярко; магии здесь, по меркам богорожденных, всего ничего. Даже смертный мог сподобиться на такое. Требовалось лишь высечь сигилу-другую… ну и потратить состояние на активирующие чернила. Я бы увидела тут разве что сеточку света, повторявшую линии строительного раствора, скреплявшего кирпичи. Однако магия совсем недавно сработала, а потому и сияла ярче обычного. Ей требовалось некоторое время, чтобы успокоиться.

Я остановилась у входа в переулок и внимательно прислушалась. Гульбище представляло собой широкий круг в центральной части города. Пешеходные дорожки соединялись здесь с улицами, по которым двигались повозки. Они окаймляли обширный участок, заполненный клумбами и деревьями. Паломники любили собираться здесь, на одной из многочисленных тропинок, потому что с площадки Гульбища открывался лучший во всем городе вид на Мировое Древо, — кстати, и мы, люди искусства, облюбовали Гульбище по той же причине. К тому же паломники обычно были не против у нас что-нибудь приобрести, — конечно, после того, как используют возможность помолиться этому своему не очень понятному новому богу. Тем не менее мы все время памятовали о Белом зале, высившемся поблизости. Порой казалось, что сверкающие стены и статуя Блистательного Итемпаса взирали на еретическую деятельность у своего подножия крайне неодобрительно. Правда, не в пример былым временам, орденские Блюстители Порядка в наши дни особой строгости не проявляли. Богов в мире сделалось много, и каждый из них вполне мог заступиться за своих верных,[1]начни их кто притеснять. И вообще, в городе творилось столько магии, что ни у какого ордена просто рук не хватило бы отслеживать каждый случай… Это, правда, не значило, что всякий мог творить что хотел прямо у них под носом и не опасаться последствий.

Вот и я вошла в переулок лишь после того, как доподлинно убедилась, что поблизости отсутствовали жрецы. Некоторый риск, конечно, оставался — мало ли чего я за шумом Гульбища могла не услышать. В случае если бы меня застукали, я собиралась соврать, будто потеряла дорогу.

Продвигаясь вперед в относительной тишине переулка, я тщательно обстукивала мостовую посохом — вдруг и правда обнаружится кошелек или еще что-нибудь ценное…

…И почти сразу почуяла запах крови.

Поначалу мой разум отмел его как решительно невозможный. В самом деле, волшебство переулка было предназначено как раз для того, чтобы держать его в чистоте. Всякий мусор и грязь, любой неодушевленный предмет примерно через час исчезал сам собой — и чистенький переулок вновь становился ловушкой для беспечных паломников. Про себя я давно уже решила, что младший бог, учинивший ловушку, имел острый ум, не упускавший никаких мелочей.

Тем не менее чем дальше углублялась я в переулок, тем более внятным делался запах. Мне стало не по себе, потому что я узнала его. Металл и соль, сгустившиеся после того, как кровь свертывается и остывает… Только это не был тяжелый, отдающий железом запах человеческой крови. Этот был легче и острей; в нем чувствовались металлы, которым нет названия ни в одном языке смертных, и соли отнюдь не из здешних морей.

В переулке пролилась божественная кровь.

Может, кто-то обронил скляночку с бесценной субстанцией? Если так, оплошность вышла дороговатая. Впрочем, божественная кровь пахла как-то… затхло, что ли. Неправильно. И ее было слишком, слишком много для маленького фиала.

И вот тут мой посох ткнулся во что-то мягкое и тяжелое. Я остановилась, чувствуя, как во рту пересыхает от ужаса.

Я опустилась на корточки, чтобы получше изучить неожиданную находку. Вот ткань, очень мягкая и тонкая. Под нею — нога. Холоднее, чем полагалось бы, но не ледяная. Моя рука, подрагивая, двинулась выше… Вот крутое, несомненно женское бедро, чуть выпуклый живот… Ткань под пальцами вдруг стала влажной и липкой.

Я поспешно отдернула руку и спросила:

— Т-ты как? С тобой все в порядке?

Дурацкий вопрос, конечно. И так ясно, что не в порядке.

Теперь я ее видела — едва различимое световое пятно в форме человеческой фигуры, перекрывающее мерцание мостовой. Это притом, что ей полагалось бы ярко сиять своей собственной магией; тогда я ее увидела бы, едва зайдя в переулок. И лежачая поза была для нее довольно-таки противоестественной, ведь богорожденные не нуждаются в сне.

Я знала, что это значит. Об этом криком кричали все мои чувства. Только верить не хотелось.

А потом рядом возникло знакомое ощущение присутствия. Меня не предупредили о нем близившиеся шаги, но нужды в них и не было. Я очень обрадовалась, что он решил явиться именно теперь.

— Ничего не пойму, — прошептал Сумасброд, и тогда мне пришлось поверить окончательно, потому что изумление и ужас в голосе Сумасброда никакому сомнению не подлежали.

Я нашла богорожденную. И она была мертва.

Я поднялась слишком быстрым движением и едва не споткнулась, отодвигаясь назад.

— И я не пойму, — сказала я и обеими руками покрепче вцепилась в посох. — Когда я ее нашла, она тут так и лежала. Но как…

И я замолчала, не находя слов.

Послышался приглушенный перезвон колокольчиков (я давно заметила, что никто, кроме меня, вроде бы их не слышал), и в тусклом мерцании переулка выткался Сумасброд: кряжистый, хорошо сложенный мужчина, отдаленно смахивающий на сенмита, смуглокожий, обветренный, с темными нечесаными волосами, собранными в хвост на затылке. В этом облике он не то чтобы сиял, но я его видела — плотным пятном на фоне мягкого мерцания стен. Он смотрел вниз, на распростертое тело, и такого потрясенного выражения у него на лице я еще не видала.

— Роул, — выговорил он наконец, всего два слога с едва заметным ударением на первом. — Роул, сестра!.. Кто это сделал с тобой?..