Книга Поручение - Оноре де Бальзак

После тех беззаботных дней мне пришлось выдержать слишком много битв, которые научили меня взвешивать самые незначительные поступки с точностью химика в его лаборатории и не делать ничего, не соблюдая той размеренности этикета и хорошего тона, которые засушивают самые великодушные движения чувств.

— Граф, мне хотелось бы переговорить с вами наедине, — сказал я с таинственным видом и отступил на несколько шагов назад.

Он последовал за мною. Жюльетта оставила нас вдвоем и удалилась с равнодушием женщины, уверенной в том, что она сумеет всегда, когда захочет, узнать все секреты своего мужа. Я вкратце рассказал графу о смерти своего попутчика. Впечатление, произведенное на него этим известием, показало мне, что он питал довольно живое, дружеское чувство к своему юному сотруднику, и это обстоятельство дало мне смелость подать следующую реплику в диалоге, последовавшем между нами.

— Жена моя будет в отчаянии, — воскликнул он, — и мне придется прибегнуть ко многим предосторожностям, чтобы сообщить ей об этом злосчастном событии!

— Милостивый государь, — сказал я, — моей обязанностью было обратиться сначала к вам. Я не хотел выполнить это поручение, возложенное на меня незнакомцем по отношению к графине, не уведомив об этом вас; но он доверил мне одно тайное завещательное распоряжение, ни в чем не нарушающее требований чести, — одну тайну, которой я не властен располагать. То высокое представление о вашем характере, которое я почерпнул из его слов, дало мне основание думать, что вы не воспротивитесь выполнению его предсмертного пожелания. Графиня сможет, если захочет, раскрыть эту тайну, о которой я обязан молчать.

Услышав столь лестный отзыв о своей особе, граф с приятностью кивнул головой. Он ответил мне каким-то довольно замысловатым комплиментом и в заключение предоставил мне свободу действий. Мы вернулись к графине. В это время звон колокола возвестил о том, что настал час обеда. Граф пригласил меня отобедать с ними. Жюльетта, увидев нас серьезными и молчаливыми, украдкой окинула нас взором. Когда же ее муж, к ее удивлению и недоумению, воспользовался каким-то пустячным предлогом, чтобы оставить нас с нею вдвоем, она остановилась и метнула в меня одним из тех взглядов, которые умеют бросать только женщины. В ее взоре было все любопытство, допустимое для хозяйки дома, которая принимает у себя незнакомца, точно с неба свалившегося; в нем были все вопросы, вызываемые моей одеждой, молодостью и выражением моего лица (а они составляли необычайный контраст друг с другом!); затем — все пренебрежение боготворимой любовницы, в глазах которой все мужчины — ничто, за исключением одного; в нем были невольные опасения, боязнь, досада при мысли, что ей придется занимать неожиданного гостя, в то время как она, очевидно, хотела приберечь для своей любви все наслаждение одиночества.

Я понял это немое красноречие и ответил на него улыбкой, полной сострадания и участия. В течение одного мгновения я любовался Жюльеттой; она стояла во всем блеске своей красоты, озаренная светом безоблачного дня, среди узкой, обсаженной цветами аллеи. При виде этой восхитительной картины я не смог удержаться от вздоха.

— Увы, сударыня, я только что совершил очень тяжелое для меня путешествие, Я предпринял его… ради вас одной.

— Сударь! — сказала она.

— Я явился к вам от имени того, кто зовет вас Жюльеттой, — продолжал я. Она побледнела. — Вы сегодня не увидите его.

— Он болен? — тихо спросила она.

— Да, — ответил я. — Не теряйте самообладания, умоляю вас. Он поручил мне передать вам некоторые касающиеся вас вещи, которые известны лишь вам и ему, и верьте, что никогда посланный не был более молчалив и предан.

— Что же случилось?

— А если он не любит вас больше?

— О! Это невозможно! — воскликнула она с легкой, не слишком искренней улыбкой.

Вдруг какой-то трепет пробежал по ее телу, она кинула на меня дикий и быстрый взгляд, покраснела и сказала:

— Он жив?

Боже! Какое страшное слово! Я был слишком молод, чтобы выдержать то выражение, с которым оно было сказано, и растерянно смотрел на несчастную женщину.

— Сударь! Сударь, отвечайте! — воскликнула она.

— Да, сударыня.

— Это правда? О, скажите мне правду, я в силах услышать ее. Скажите! Эта неизвестность мучительнее всякого горя.

В ответ у меня выступили слезы, так непередаваем был голос, произнесший эти слова.

Со слабым криком она прислонилась к дереву.

— Сударыня, — сказал я ей, — вот ваш муж.

— Разве есть у меня муж!

С этими словами она кинулась прочь и исчезла.

— Пора! Обед стынет! — воскликнул граф. — Идемте, сударь.

Я последовал за хозяином дома. Он провел меня в столовую; там, на столе, накрытом со всей той роскошью, к которой приучил нас Париж, был уже подан обед. Было накрыто пять приборов: приборы супругов и их маленькой дочери, мой прибор, который должен был быть его прибором; последним был прибор одного каноника из Сен-Дени, который, прочтя предобеденную молитву, спросил:

— Где же наша милая графиня?

— Она сейчас придет, — ответил граф.

Проворно налив нам супу, он доверху наполнил свою тарелку и с изумительной быстротой опорожнил ее.

— Ого, племянник! — воскликнул каноник. — Будь здесь ваша жена, вы проявили бы больше благоразумия.

— Теперь папе будет нездоровиться, — сказала с лукавым видом девочка.

Вскоре после этого оригинального гастрономического эпизода, в ту минуту, когда граф проворно разрезал поданную дичь, вошла горничная и сказала:

— Месье, мы нигде не можем разыскать мадам.

При этих словах я резким движением поднялся с места, боясь, не случилось ли несчастье. Опасения так живо отразились на моем лице, что каноник последовал за мною в сад. Муж, из приличия, дошел до двери.

— Останьтесь! Останьтесь! Не беспокойтесь! — крикнул он нам.

С нами он, однако, не пошел. Каноник, горничная и я обошли тропинки и лужайки парка, зовя, прислушиваясь и тревожась тем более, что я сообщил моим спутникам о смерти молодого виконта. На бегу я рассказал им, при каких обстоятельствах произошло это роковое событие, и заметил при этом, что горничная чрезвычайно привязана к своей госпоже: она гораздо живее каноника почувствовала тайные основания моего страха. Мы отправились к прудам, мы обшарили все уголки и нигде не нашли графини или хотя бы ее следов. Наконец, на обратном пути, проходя вдоль стены, я услышал глухие, подавленные стоны, доносившиеся из какого-то строения вроде риги. На всякий случай я вошел туда. Мы увидели Жюльетту: движимая отчаянием, она инстинктивно зарылась в сено и, повинуясь чувству неодолимой стыдливости, спрятала в него голову, чтобы заглушить вырывавшиеся у нее ужасные крики. Она рыдала, плакала, как ребенок, но плач ее был более раздирающим, более жалобным, чем плач ребенка. Ничего больше не оставалось у нее в мире. Горничная приподняла свою госпожу — та не сопротивлялась с вялым безразличием умирающего животного. Не зная, что сказать, служанка повторяла: