Книга Орфики - Александр Иличевский

– Знакомьтесь, – сказала Вера. – Мой муж Никита.

Рукопожатие капитана оказалось неожиданно вялым. Он сел за стол, но отказался от раздачи карт, сославшись на то, что скоро вынужден будет покинуть наше общество:

– Дела, мужики, дела. Я б с удовольствием расписал полтинник, да грехи не пускают.

Через некоторое время спустился хмурый генерал с красными запухшими глазами и, казалось, не вспомнив меня, уселся над тарелкой, принялся хмуро жевать и рассеянно следить за игрой. Вера стала говорить о политике, о том, что происходит сейчас в Москве, гремящей и волнующейся митингами на площадях. Тогда, еще презирая любую форму социальной реакции, я слушал молча и украдкой поглядывал то на генерала, то на его дочь. Вера рассказала, как она столкнулась на Тверском бульваре с шествием каких-то ряженых бородачей в черных рубахах – они несли хоругви, иконы и распевали гимны.

– Теперь ясно, – заключила она, – почему у нас на Ордынке каждый день собираются толпы. От нашей подворотни до израильского консульства три шага. Если не на каблуках.

Я не сдержал улыбки.

– Крысы с корабля, – буркнул Павел. – Пускай сгинут… Нынче хорошо уже хотя бы то, что веселей жить и не нужно кланяться… Семь бубен.

– У тебя ж прадед старый большевик, – сказала Вера. – Из его пайка ты вскормлен сервелатом, индийским чаем, гречкой, шпротами и сметаной, в которой нож стоит… стоял. Пас.

Генерал, всё это время молчавший, бережно слушая дочь, вдруг спросил:

– А как тебе окрошка, Павлик? В столовке так поди не кормят?

– Вкусная…

– Дочка у меня мастерица, вся в мамочку, – и генерал вдруг возвысил голос: – Но тоже, понимаешь ли, номенклатурное отродье. Не брезгуешь с нами за одним столом? Взять меня… Хотя на кой меня брать-то? Я теперь человек в отставке, под пятой судьбы и под задом у эпохи… Однако же и мой ребенок на номенклатурных харчах взращен. Да и сам я куда ни шло на пайку никогда не жаловался. А всё ж таки отдал отчизне жизнь и ум. Вот только душу приберег, себе припас. Не возражаешь?..

– При чем здесь душа, – холодно произнес Павел.

– Папа, что ты говоришь такое, – спохватилась Вера. – Тебе нельзя волноваться.

Мне стало жаль генерала, который, видимо, уже опустился ниже той грани, за которой самолюбие совмещалось с самоуничижением. Я пристальней уставился в веер карт, едва сдерживаясь от волнения, которое вызывало у меня прикосновение девичьего колена под столом.

– Сейчас, – начал я горячо говорить, стараясь увести в сторону разговор, – важно не пустить историю на самотек. Наступила эпоха золотой лихорадки. Война за раздел делянок неизбежна. Задача нравственных сил страны – направить ее в созидательное русло. В физике есть явление направленного взрыва. Недавно в прикаспийской степи направленным атомным взрывом был потушен пожар на газоносном месторождении. Факел высотой в триста метров грохотал над степью в течение года. Стаи перелетных птиц в сумерках отклонялись на его сияние. Привлеченные трупами дроздов, гусей, фламинго, шакалы и волки перестали бояться людей. Вот и наша страна представляет сейчас подобное пылающее месторождение. Оно горит огнем, оно гибельно даже для птиц высокого полета и полно падальщиков. Наша задача любой ценой направить целительный взрыв на пламя.

Всё это время муж Веры насмешливо посматривал на Павла и как будто не замечал меня, чувствовавшего на своих щеках пристальный немигающий взгляд Веры.

– Каким ты был, казак, таким ты и остался, – пожал плечами Павел, переведя на меня взгляд от карт. – Не взрослеешь, дядя.

А я, взглянув на Веру, заметил в ее разгоревшемся от моей речи взгляде то, что поразило меня и только усилило желание. Я продолжил, заметив, что генерал кивнул, хотя этот его хмельной жест не означал многого.

– Главное – не дать старой власти воцариться под новыми лозунгами. Согласен, идея утопическая. За нее рупь двадцать дают. Но что-то же надо делать? Сейчас полно падальщиков, они расклевывают труп родины. Важно подавить в себе низменные инстинкты, остаться самим собой… Длительное сопротивление превращает врага в недруга, потом в соратника. Во время ближнего боя, чтобы убить, приходится обнимать. Объятие – оружие гражданской войны. Надо отделять будничное от святого. Не надо ходить на собрания нечестивых.

– Вы часто принимали участие в ближнем бою, юноша? – улыбаясь в усы, спросил меня муж Веры.

– Постой, Никита, дай я скажу… – зарделась Вера. – Люблю физиков, всё им можно объяснить. По мне, так те, кто стоит в толпе на Ордынке, как раз и решили отделить себя от будней. А ты, Павел, их презираешь.

Вера стала говорить отрывисто и убежденно. Многое из ее речи мне было против шерсти. Но я слушал внимательно, какая-то неведомая сила заставляла меня испытывать с ней солидарность.

Она говорила о том, что, пока страна переходит из одних рук в другие, нельзя оставаться в стороне.

– Если тебя волнует будущее, – говорила она, не глядя мне в глаза, – нужно позаботиться, чтобы оно не прошло мимо. Павку Корчагина в школе все проходили? Он что сказал? «Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Понял? А ты предлагаешь отойти в сторонку и дождаться, пока другие сокровища разнесут по норам. Все уж по домам, а ты так и стоишь – в гордом одиночестве, весь в белом. Как Д’Артаньян.

– Как пингвин, – поправил Пашка.

– Каждому свое, – продолжала Вера. – Ну, стой, никто тебе не мешает. Главное понять: если не мы, то другие. А на что нам другие-то, когда у нас самих семь ртов по лавкам?

За террасой, на выкошенной лужайке стрекотали кузнечики, долгий июньский день всё никак не переливался в вечер…

Понемногу я стал понимать, что к чему в семье Глебовых. Генерал беспрекословно слушался дочери во всем, кроме выпивки. По всему дому у него были устроены схроны алкоголя, заначки. Украдкой запьянев, он утрачивал охоту к разговорам и шел на пруд, где у него был устроен шалаш, а в рогульках стояли удочки.

В тот вечер он водрузил на стол бутылку рома, и Павел распил ее с ним под испепеляющим взором Веры. Виночерпием вызвался быть Никита, который, однако, сам только пригубил, притом что охотно наполнял рюмки разгоряченному спором Павлу и генералу, монотонно забрасывавшему в горло стопку за стопкой.

– Вот у нас в голове не укладывается то и это, – я пытался возражать Вере. – А у других всё отлично упаковано. Вам, например, кажется, что «налетай, пока не разобрали», а мне моя совесть интересней. А внешне мы ничем не различаемся… Ну, то есть различаемся, конечно… Я имею в виду, что мы один народ, продукт одной отчизны. И в то же время нет баррикады выше той, что между нами.

– Правильно излагает, – причмокнул губами генерал и снова откинулся на спинку.

– Вот это расщепление и чудовищно. Оно наследие страшного пустого века. И граница между нами, кажется, всё та же колючая проволока. Если всерьез, то у меня только одна надежда – на наш народ. Вот как он выиграл войну, так должен отстоять родину и сейчас. Это правда, как ни парадоксально звучит.