Книга Записки из подполья - Федор Достоевский

Продолжаю спокойно о людях с крепкими нервами, не понимающихизвестной утонченности наслаждений. Эти господа при иных казусах, например,хотя и ревут, как быки, во все горло, хоть это, положим, и приносит имвеличайшую честь, но, как уже сказал я, перед невозможностью они тотчассмиряются. Невозможность — значит каменная стена? Какая каменная стена? Ну,разумеется, законы природы, выводы естественных наук, математика. Уж какдокажут тебе, например, что от обезьяны произошел,{4} так уж и нечегоморщиться, принимай как есть. Уж как докажут тебе, что, в сущности, однакапелька твоего собственного жиру тебе должна быть дороже ста тысяч тебеподобных и что в этом результате разрешатся под конец все так называемыедобродетели и обязанности и прочие бредни и предрассудки, так уж так ипринимай, нечего делать-то, потому дважды два — математика. Попробуйтевозразить.

«Помилуйте, — закричат вам, — восставать нельзя: это дваждыдва четыре! Природа вас не спрашивается; ей дела нет до ваших желаний и дотого, нравятся ль вам ее законы или не нравятся. Вы обязаны принимать ее так,как она есть, а следственно, и все ее результаты. Стена, значит, и есть стена…и т. д., и т. д.». Господи боже, да какое мне дело до законов природы иарифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два четыре не нравятся?Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будетпробить, но я и не примирюсь с ней потому только, что у меня каменная стена и уменя сил не хватило.

Как будто такая каменная стена и вправду есть успокоение ивправду заключает в себе хоть какое-нибудь слово на мир, единственно толькопотому, что она дважды два четыре. О нелепость нелепостей! То ли дело всепонимать, все сознавать, все невозможности и каменные стены; не примиряться нис одной из этих невозможностей и каменных стен, если вам мерзит примиряться;дойти путем самых неизбежных логических комбинаций до самых отвратительныхзаключений на вечную тему о том, что даже и в каменной-то стене как будточем-то сам виноват, хотя опять-таки до ясности очевидно, что вовсе не виноват,и вследствие этого, молча и бессильно скрежеща зубами, сладострастно замереть винерции, мечтая о том, что даже и злиться, выходит, тебе не на кого; чтопредмета не находится, а может быть, и никогда не найдется, что тут подмен,подтасовка, шулерство, что тут просто бурда, — неизвестно что и неизвестно кто,но, несмотря на все эти неизвестности и подтасовки, у вас все-таки болит, и чембольше вам неизвестно, тем больше болит!

IV

— Ха-ха-ха! да вы после этого и в зубной боли отыщетенаслаждение! — вскрикнете вы со смехом.

— А что ж? и в зубной боли есть наслаждение, — отвечу я. — Уменя целый месяц болели зубы; я знаю, что есть. Тут, конечно, не молча злятся,а стонут; но это стоны не откровенные, это стоны с ехидством, а в ехидстве-то ився штука. В этих-то стонах и выражается наслаждение страдающего; не ощущал быон в них наслаждения — он бы и стонать не стал. Это хороший пример, господа, ия его разовью. В этих стонах выражается, во-первых, вся для нашего сознанияунизительная бесцельность вашей боли; вся законность природы, на которую вам,разумеется, наплевать, но от которой вы все-таки страдаете, а она-то нет.Выражается сознание, что врага у вас не находится, а что боль есть; сознание,что вы, со всевозможными Вагенгеймами, вполне в рабстве у ваших зубов; чтозахочет кто-то, и перестанут болеть ваши зубы,{5} а не захочет, так и еще тримесяца проболят; и что, наконец, если вы все еще несогласны и все-такипротестуете, то вам остается для собственного утешения только самого себявысечь или прибить побольнее кулаком вашу стену, а более решительно ничего.Ну-с, вот от этих-то кровавых обид, вот от этих-то насмешек, неизвестно чьих, иначинается наконец наслаждение, доходящее иногда до высшего сладострастия. Явас прошу, господа, прислушайтесь когда-нибудь к стонам образованного человекадевятнадцатого столетия, страдающего зубами, этак на второй или на третий деньболезни, когда он начинает уже не так стонать, как в первый день стонал, то естьне просто оттого, что зубы болят; не так, как какой-нибудь грубый мужик, а так,как человек тронутый развитием и европейской цивилизацией стонет, как человек,«отрешившийся от почвы и народных начал», как теперь выражаются.{6} Стоны егостановятся какие-то скверные, пакостно-злые и продолжаются по целым дням иночам. И ведь знает сам, что никакой себе пользы не принесет стонами; лучшевсех знает, что он только напрасно себя и других надрывает и раздражает; знает,что даже и публика, перед которой он старается, и все семейство его ужеприслушались к нему с омерзением, не верят ему ни на грош и понимают про себя,что он мог бы иначе, проще стонать, без рулад и без вывертов, а что он толькотак со злости, с ехидства балуется. Ну так вот в этих-то всех сознаниях ипозорах и заключается сладострастие. «Дескать, я вас беспокою, сердце вамнадрываю, всем в доме спать не даю. Так вот не спите же, чувствуйте же и выкаждую минуту, что у меня зубы болят. Я для вас уж теперь не герой, какимпрежде хотел казаться, а просто гаденький человек, шенапан.{7} Ну так пусть же!Я очень рад, что вы меня раскусили. Вам скверно слушать мои подленькие стоны?Ну так пусть скверно; вот я вам сейчас еще скверней руладу сделаю…» Непонимаете и теперь, господа? Нет, видно, надо глубоко доразвиться идосознаться, чтоб понять все изгибы этого сладострастия! Вы смеетесь? Оченьрад-с. Мои шутки, господа, конечно, дурного тона, неровны, сбивчивы, ссамонедоверчивостью. Но ведь это оттого, что я сам себя не уважаю. Развесознающий человек может сколько-нибудь себя уважать?

V

Ну разве можно, разве можно хоть сколько-нибудь уважать себячеловеку, который даже в самом чувстве собственного унижения посягнул отыскатьнаслаждение? Я не от приторного какого-нибудь раскаянья так теперь говорю. Да ивообще терпеть я не мог говорить: «Простите, папаша, вперед не буду», — непотому, чтоб я не способен был это сказать, а напротив, может быть, именнопотому, что уж слишком способен на это бывал, да еще как? Как нарочно ивлопаюсь, бывало, в таком случае, когда сам ни сном, ни духом не виноват. Этоуже было всего гаже. При этом я опять-таки душою умилялся, раскаивался, слезыпроливал и, конечно, самого себя надувал, хоть и вовсе не притворялся. Сердцеуж тут как-то гадило… Тут уж даже и законов природы нельзя было обвинить, хотявсе-таки законы природы постоянно и более всего всю жизнь меня обижали. Гадкоэто все вспоминать, да и тогда гадко было. Ведь через минуту какую-нибудь я ужес злобою соображаю, бывало, что все это ложь, ложь, отвратительная напускнаяложь, то есть все эти раскаяния, все эти умиления, все эти обеты возрождения. Аспросите, для чего я так сам себя коверкал и мучил? Ответ: затем, что скучно ужочень было сложа руки сидеть; вот и пускался на выверты. Право, так. Замечайтеполучше сами за собой, господа, тогда и поймете, что это так. Сам себеприключения выдумывал и жизнь сочинял, чтоб хоть как-нибудь да пожить. Сколькораз мне случалось — ну, хоть, например, обижаться, так, не из-за чего, нарочно;и ведь сам знаешь, бывало, что не из-за чего обиделся, напустил на себя, но дотого себя доведешь, что под конец, право, и в самом деле обидишься. Меня как-товсю жизнь тянуло такие штуки выкидывать, так что уж я стал под конец и в себене властен. Другой раз влюбиться насильно захотел, даже два раза. Страдал ведь,господа, уверяю вас. В глубине-то души не верится, что страдаешь, насмешкашевелится, а все-таки страдаю, да еще настоящим, заправским образом; ревную, изсебя выхожу… И все от скуки, господа, все от скуки; инерция задавила. Ведь прямой,законный, непосредственный плод сознания — это инерция, то есть сознательноесложа-руки-сиденье. Я уж об этом упоминал выше. Повторяю, усиленно повторяю:все непосредственные люди и деятели потому и деятельны, что они тупы иограничены. Как это объяснить? А вот как: они вследствие своей ограниченностиближайшие и второстепенные причины за первоначальные принимают, таким образомскорее и легче других убеждаются, что непреложное основание своему делу нашли,ну и успокоиваются; а ведь это главное. Ведь чтоб начать действовать, нужнобыть совершенно успокоенным предварительно, и чтоб сомнений уж никаких неоставалось. Ну а как я, например, себя успокою? Где у меня первоначальныепричины, на которые я упрусь, где основания? Откуда я их возьму? Я упражняюсь вмышлении, а следственно, у меня всякая первоначальная причина тотчас же тащитза собою другую, еще первоначальнее, и так далее в бесконечность. Такова именносущность всякого сознания и мышления. Это уже опять, стало быть, законыприроды. Что же наконец в результате? Да то же самое. Вспомните: давеча вот яговорил о мщении. (Вы, верно, не вникли). Сказано: человек мстит, потому чтонаходит в этом справедливость. Значит, он первоначальную причину нашел,основание нашел, а именно: справедливость. Стало быть, он со всех сторонуспокоен, а следственно, и отмщает спокойно и успешно, будучи убежден, чтоделает честное и справедливое дело. А ведь я справедливости тут не вижу,добродетели тоже никакой не нахожу, а следственно, если стану мстить, то разветолько из злости. Злость, конечно, могла бы все пересилить, все мои сомнения,и, стало быть могла бы совершенно успешно послужить вместо первоначальнойпричины именно потому, что она не причина. Но что же делать, если у меня излости нет (я давеча ведь с этого и начал). Злоба у меня опять-таки вследствиеэтих проклятых законов сознания химическому разложению подвергается. Смотришь —предмет улетучивается, резоны испаряются, виновник не отыскивается, обидастановится не обидой, а фатумом, чем-то вроде зубной боли, в которой никто невиноват, а следовательно, остается опять-таки тот же самый выход — то естьстену побольнее прибить. Ну и рукой махнешь, потому что не нашел первоначальнойпричины. А попробуй увлекись своим чувством слепо, без рассуждений, безпервоначальной причины, отгоняя сознание хоть на это время; возненавидь илиполюби, чтоб только не сидеть сложа руки. Послезавтра, это уж самый позднийсрок, самого себя презирать начнешь за то, что самого себя зазнамо надул. Врезультате: мыльный пузырь и инерция. О господа, ведь я, может, потому только исчитаю себя за умного человека, что всю жизнь ничего не мог ни начать, ниокончить. Пусть, пусть я болтун, безвредный, досадный болтун, как и все мы. Ночто же делать, если прямое и единственное назначение всякого умного человекаесть болтовня, то есть умышленное пересыпанье из пустого в порожнее.