Книга И с тех пор не расставались. Истории страшные, трогательные и страшно трогательные - Лея Давидовна Любомирская

Чего, жалобно спрашивает он, глядя, как красиво растекается сладкий лимонад по мраморным плитам. Не призрак, а бабушка, сухо повторяет призрак и вдруг визжит, наливаясь тяжким багровым туманом, и убери немедленно все с пола, негодный мальчишка, слышишь, немедленно, моду взял пакостить, не дома у себя, я за тобой убирать не буду!

…нет, дона Изабел, барышня, собирает губы в изюмину барышня Изабел, пусть барышня, вы должны что-то сделать, это ваш дом и ваш призрак, не мой, а бабушкин, негодующе поправляет барышня Изабел, это все равно, кричит Маргарида, бабушкин, дедушкин, соседской кошки, вы – хозяйка, я вам деньги плачу не за то, чтобы мне призраки пугали ребенка, да ничего она ему не сделает, пошумит и успокоится, она и при жизни такая же была, ну уж нет, никто не смеет так с моим ребенком, или вы угомоните свой призрак, или мы завтра же съезжаем, а за свет не заплачено, заикается барышня Изабел, и за газ, а это пусть ваш призрак платит, злорадно отвечает Маргарида…

Она изрядно стоит, эта квартира, да, спрашивает Иву, ничего, отвечает Маргарида, зато никаких призраков. Думаешь, она за нами сюда не придет, да нет, что ей тут делать, призраки, они, знаешь, как кошки, привязываются к дому, и не выгонишь. Это ты сейчас придумала, смеется Иву, и Маргарида тоже смеется, и говорит, нет, не сейчас, давно, а сейчас вот пригодилось. Хочешь, сделаем лимонад?

…насилу избавились, довольно говорит призрак, Изабелинья, как ты сидишь, ты опять сутулишься, ну-ка, расправила плечи, быстро, ты что, девочка, тебе уже умирать скоро, а ты так и не научилась держать спину прямо. Ну, бабушка, плачущим голосом говорит барышня Изабел, ну зачем вы их выгнали, такие приятные были жильцы, тихие и платили вовремя, она, конечно, непонятно, замужем или нет, и мальчику, может, она и не мать, но все равно, они были приятные такие и платили, и мне компания, не ной, обрывает ее призрак, не надо нам никакой компании, нам с тобой и так хорошо. Идика сюда, я довязала твой шарф, и призрак бабушки снимает со спиц узкую полосу пустоты и тщательно обматывает ею шею барышни Изабел.

Тетушка

Я довольно быстро управилась с делами и, раз уже оказалась в центре, решила зайти проведать тетушку Фило. Фило мне не родная тетка и даже вовсе не тетка, она пятая жена моего прапрадеда, его последняя, больная любовь. Прапрадед умер, когда Фило было девятнадцать лет, вместе они прожили от силы год, но больше она замуж не вышла, жила в прапрадедовом доме, занимаясь его виноградниками, холя его лошадей и балуя его внуков – некоторые из них были старше нее самой, – а потом правнуков и нас, праправнуков, и для всех она была тетушка Фило. Виноградники не пережили революции 74-го, конюшня опустела еще раньше, а дом Фило недавно продала каким-то англичанам под летнюю резиденцию, пожила немного у каждого из праправнуков, а перебралась в – они называют это гериатрической лечебницей, а сама Фило – богадельней и инвалидным домом, хотя военных в лечебнице почти нет, – зато инвалидов полно, ворчит Фило, когда не в духе, – небольшое опрятное заведение, обходящееся нам ежемесячно в кругленькую сумму.

Я езжу к Фило каждое второе и четвертое воскресенье месяца, привожу ей свежее постельное белье, Фило не любит казенного с печатями с изнанки, чай в красивых коробочках и сигареты. Формально, в лечебнице курить нельзя, но тетушке в этом году будет сто три года, так что ей все равно. Я хочу сказать, что, если человеку больше ста лет, он уж как-нибудь сам решит, курить ему или нет, правда же? Если я доживу до ее лет, мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь тайком привозил мне сигареты.

Когда я пришла, у Фило сидела толстая кузина Сильвана. По тому, как она вскочила и сразу засобиралась уходить, я поняла, что она тоже протащила какую-то контрабанду, и я даже знала, какую, – на столе перед Фило стояла огромная жестяная коробка тошнотворно сладких сердечек из дешевого молочного шоколада. Фило ужасная лакомка, но мы стараемся ей не потакать. Старичков в лечебнице и без того закармливают сладким – вечно у них то сырники с изюмом и сгущенным молоком на завтрак, то сливочные пирожные к чаю. Я уже не говорю о конфетах и мармеладе во всех тумбочках. А тетушка Фило даже в девятнадцать была скорее пышным розаном, чем чахлым стебельком, теперь же ей бы не мешало задуматься о том, сколько человек потребуется, чтобы вынести из комнаты ее гроб.

– Я с тобой потом поговорю, – пообещала я Сильване, но Сильвана сделала вид, что не услышала. С громким сочным звуком она расцеловала Фило в обе щеки, – спасибо, тетенька, было очень интересно! – помахала мне рукой и, переваливаясь, пошла к выходу. Походка у нее была одновременно тяжелая и непристойная.

– Гусыня, – сказала я, когда за ней закрылась дверь. – Слониха. Сама разъелась и вас раскармливает. Зачем вы, тетя, едите эту гадость? Это же просто сладкий пластилин.

– Доживи до моих лет, – ответила Фило, с чмоканьем посасывая шоколадное сердечко. У нее был пронзительный чаячий голос. – А чего ты явилась? Сегодня не твой день.

Я обиделась:

– Я могу и уйти.

Тетушка Фило усердно сосала шоколад и молчала. Я походила по комнате.

– Нет, правда, – сказала я и поправила безупречно висящую картину. – Уйду и в воскресенье не приеду. И сигарет не привезу.

– Ах, как красиво! – взвизгнула Фило. – Шантажировать старуху! Ну-ка, дай сигаретку.

Я достала из сумки пачку Португальских легких и положила на стол.

– Меняюсь на ваши конфеты.

Фило сунула в рот еще одно сердечко. Я достала вторую пачку.

– Четыре, – каркнула она.

– Три, и вы отдаете мне все, что успели насовать в карманы, и еще выплевываете ту, что у вас во рту.

Фило торопливо сглотнула и раскрыла перемазанный шоколадом беззубый, как у птенца, рот.

– Тетя, – сказала я, – как вам, тетя, не стыдно, вы такая взрослая женщина…

Фило уронила голову на грудь и очень натурально захрапела. У нее были тонкие, легкие, крашенные в рыжий цвет волосы, немного отросшие у корней, от храпа они едва заметно шевелились, как от слабого ветерка. Раз в неделю в лечебницу приходили ученицы парикмахерской школы по соседству – брить стариков, стричь и причесывать старух. Приставленная к Фило грудастая бразильянка лет сорока училась на маникюршу и собиралась после школы пойти работать в модный салон, поэтому тетушка щеголяла длинными острыми ногтями, покрытыми каким-нибудь ослепительным лаком. Сегодня лак был оранжевым с розоватой искрой.

– Пожалуй, – сказала я, глядя на тетушкины рыжие кудряшки, – я заберу сигареты обратно. Вы засыпаете посреди беседы, еще заснете с зажженной сигаретой. Она у вас выпадет, начнется пожар, и сами погибнете, и лечебница сгорит…

– Туда ей и дорога, – буркнула Фило, переставая храпеть. Как я и предполагала, она и не думала спать. – Но, вообще-то, это ты виновата. Ты вгоняешь меня в сон. С тобой всегда было ужасно скучно, с самого твоего детства.

Мне снова стало обидно. Конечно, я не клоун, но все говорят, что я довольно приятный собеседник.

– Хорошо же, – сказала я, – давайте сделаем вид, что я не я, а Сильвана. О чем вы говорили, когда я пришла?

Я не думала, что Фило мне ответит, но она подняла голову и задумчиво почесала нарисованную коричневым карандашиком бровь.

– О Марии Менезеш, – сказала она, наконец. – Мы говорили о Марии Менезеш и о бюсте Камоэнса.

Мария Менезеш, круглая сирота, худенькая и болезненная, училась вместе с Фило в закрытом пансионе Сестер святой Доротеи для девиц из хороших семей. Она приходилась какой-то дальней родней законоучителю, толстому падре Вашку по прозвищу Свин Божий, – злые языки пансионерок поговаривали, что она ему дочь, но как-то в пансионе оказался невесть откуда взявшийся «Анатомический и клинический атлас», и, полистав его ночью в дортуаре, пансионерки решили, что ошиблись. Невозможно было даже представить себе, чтобы шарообразный одышливый Свин Божий мог с кем-нибудь результативно согрешить.

Мария была смирной, замкнутой и ничем не примечательной и прославилась только в предпоследнем, шестом классе, когда выиграла состязания по грамматике и получила в награду томик Лузиад и бюст поэта Луиса де Камоэнса из бисквитного фарфора.

– От этого бюста она и свихнулась, – сказала Фило, закуривая.

– В каком смысле – свихнулась?

– В прямом. Она говорила, что он ей подмигивает.

Бюст поэта оказался с изъянцем. Известно, что Камоэнс был крив на правый глаз, оттого его всегда изображают с полуопущенным веком. Но поэт, доставшийся Марии, смотрел на мир двумя широко раскрытыми глазами, а кривой была прячущаяся в бороде ухмылка на редкость тщательно изваянных губ. В целом, вид у него был