Книга Пазолини. Умереть за идеи - Роберто Карнеро

представляют собой динамичное целое, в котором связи между различными жанрами порождают новые смыслы и направления. Они как бы движутся, развиваются вместе с автором, не могут устояться, окончательно определиться и зафиксироваться в неизменной форме{См. Bazzocchi 2007b; Santato 2017.}. Как писал Сити во введении (с говорящим названием «Письменные следы живого творчества») к собранию сочинений: «Всякий новый текст Пазолини корректирует образ, сложившийся после прочтения текста предыдущего […], а целью этого (возвышенной и недостижимой) является попытка “поймать” соблазнительный и ускользающий облик Реальности»{Walter Siti, Tracce scritte di un’opera vivente, в R1, стр. IX–XCII: XXVIII.}.

С другой стороны, именно Пазолини предложил в книге Divina Mimesis (сборник осовремененных сюжетов «Божественной комедии», созданный между 1963 и 1965 годами, но опубликованный только в 1975 году, всего несколько дней спустя смерти автора) поэтику незавершенности и неоконченности{См. Santato 2012, стр. 298–306.}: собрание сюжетов оформлено в виде найденного манускрипта, автор которого «погиб от удара дубинкой в Палермо в прошлом году»{R2, стр. 1119.}. Этот же прием нашел свое последнее и наиболее яркое воплощение в романе «Нефть» (над ним автор работал перед смертью), но его можно, в какой-то степени, применять в качестве универсального ключа и к другим работам мастера.

Некоторые критики высказывались о «неудавшемся сочинении» этого «непонятого писателя», отмечая, что несоответствия и излишества (стилистические, формальные, концептуальные) в многогранном творчестве Пазолини служат для представления его произведений в виде устройств, способных изменить восприятие реальности со стороны тех, кому посчастливилось наткнуться на них и прочитать правильно. Пазолини мог бы восприниматься, таким образом, как «маньерист, чье подлинное стремление заключалось в порче собственных трудов на основе уверенности, что, превращенные в нерешенную загадку, они могли бы выглядеть дискуссиями о поисках истины, а не просто эстетическими замыслами»{Tricomi 2005, стр. 7.}.

■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■, поскольку люди, выходящие за границы текстовой реальности, всегда сильнее и точнее. Ценность его страниц, таким образом, заключается в значительной степени в их взаимодействиях с тем, что находится снаружи, за пределами страницы. Карла Бенедетти11 пишет: «Сочинения Пазолини могут рассматриваться […] как тотальный перформанс, в котором эстетическое начало менее важно, чем присутствие или действия художника». И еще: «Немного как в искусстве, именуемом перформативным, или body art, где автор представляет собой неотъемлемую часть произведения. Текст – это остаток, или след того, что произвел художник: и именно подобный сложный “жест” и характеризует творчество Пазолини. Не только его поэзия, его проза, фильмы, театральные пьесы и сценарии, но и его журналистские расследования, заявления, высказывания о его позиции, – все эти процессы образуют творчество Пазолини»{Benedetti 1998, стр. 14–15. В этом смысле ученый в Пазолини противостоит Кальвино в роли «скромного» автора, затмевающего самого себя своим творчеством (там же, стр. 11). Идея Кальвино – якобы доминирующая в Италии в последние десятилетия: «идея литературы, продолжающей изгонять Пазолини и той же, что канонизировала Кальвино» (там же, стр. 13)}. По мнению Джанни Скалья12, «идеи стали его телом, его существованием, его присутствием внутри общества. Для него они были доказательством жизни»{Scalia 2020, стр. 23. Эссе, из которого взята цитата, называется Discorso parlato su Pasolini “corsaro”, и относится к 1976 году.}.

Таким образом, творчество Пазолини состоит из физического, публичного и медийного присутствия автора. Кто-нибудь может даже добавить, что и смерть стала его частью, «жертвенная смерть (мученичество и свидетельствование) как семантическое усиление (ретроактивное) творчества», что-то типа таинственного (но одобренного автором) «воссоединения духовного тела в виде “собрания произведений литературного творчества” с его собственным физическим телом»{Zigaina 2005a, стр. 449 и 454. В примечаниях к своей диссертации Дзигайна упоминает, помимо прочего, следующий пассаж из «Нефти»: «В то же время, когда я задумывал и писал мой роман, я искал смысл жизни и овладевал им, в точности как в акте творения, подразумевавшем все это, я пожелал освободиться, то есть умереть. Умереть в творчестве: умереть, как на самом деле умирают, частично: умереть, как на самом деле умирают, эякулируя в материнском чреве (там же, стр. 451). И комментирует: «Умереть частично […] означает умереть, дав миру что-то, умереть, творя, умереть, экспериментируя» (там же). Последнее деяние Пазолини, его смерть, таким образом, стала бы “частичной смертью”». По поводу такой трактовки смерти Пазолини см. выше § 7.6.}. Таким образом мы присутствуем практически во всех произведениях Пазолини, при систематическом «вписывании тела автора в его творение»{Bazzocchi 2017a, стр. 139.}.

Писатель не боится заражения некоторым «беллетризмом», так ненавидимым по давней, преимущественно итальянской традиции; действительно, любовь к литературе сожительствует с темным влечением к отказу от нее{См. также Tricomi 2005, стр. 7.}. Лучшим определением творчества Пазолини в целом, вероятно, может служить его собственное примечание, датированное 1 ноября 1964 года и оставленное под страницей в Divina Mimesis (ссылка относится к этому его проекту, но мне кажется, что вполне может быть отнесена и ко всем трудам Пазолини): «мешанина из того, что сделано и что надо сделать», «страниц законченных и черновиков, или даже только задуманных», образующих вместе «слепок уже изверженной и будущей реальности (ничего не отменяющей, но заставляющей прошлое сосуществовать с будущим и т. д.)»{R2, стр. 1117.}.

Поэтому экспериментаторское напряжение Пазолини выражается не только в постоянной готовности изобретать новые языки (меняя художественные жанры: от литературы к кинематографу и обратно, к примеру), но и «в неиссякаемом противостоянии с миром, постоянном переосмыслении взаимоотношений личной жизни, культурного выбора, исторических, политических и социальных горизонтов»{Ferroni 1991, стр. 511.}. Случалось, что из-за этого порой отрицалась или не принималась до конца во внимание важность плодотворного взаимодействия с литературными традициями, всегда присутствовавшими как основа для сравнения, и, часто, даже вдохновения.

Именно поэтому творчество Пазолини следует воспринимать как единое целое, где разные этапы сложной и многоплановой работы художника пересекаются и влияют друг на друга: одно огромное «тотальное» произведение, внутри которого разные жанры трудно отделить один от другого. Именно таким образом нивелируется риск предложить бессмысленную жанровую классификацию, которую периодически применяют исследователи, выделяющие творчество Пазолини-кинематографиста, отрицая тем самым его значение как поэта или эссеиста, умаляя или преувеличивая заслуги рассказчика. В иных ситуациях, наоборот, цитируется Пазолини-полемист, и не упоминается его новаторский вклад в поэзию, а также важность его технических и художественных поисков в самых разных сферах, в которых он работал.

Этой ошибки надо непременно избегать. Поэтому в этой книге мы будем исследовать труды Пазолини во всех сложных взаимозависимостях их разных составляющих. «Конституциональные противоречия» творчества Пазолини, говоря словами Витторио Спинаццолы13, «тревожно обильны»{Spinazzola 2001, стр. 348.}.

За границей это было понято лучше, чем в Италии, где Пазолини порой предстает этаким «снобским», чрезмерно, но почти всегда не к месту цитируемым. Это исходит и от правых, которые