Книга Хрен знат 2 - Александр Анатольевич Борисов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Дронов, Дронов… нет, не знаем такого.
На нет и суда нет. Я влез на велосипед и ретировался. Не буду мешать. Пусть тётки спокойно ополоснутся.
Склон первой горы был до трети засеян свеклой. Дорога здесь не настолько крута, как по пути в Ерёминскую. Лет через восемь проляжет по ней асфальтовое шоссе до трассы Ростов — Баку. Его я впервые увижу сквозь автобусное окно, возвращаясь из Питера в последипломный отпуск. Размытый сельский пейзаж. Какие же он обретёт краски, когда по черному полотну протянутся до горизонта контрастные полосы дорожной разметки!
За полевыми цветами можно было не забираться столь далеко. Ведь это сорняк, который растёт везде. Выгляни за калитку, а вдоль забора белые колокольчики. Возле железного бака запросто можно набрать диких ромашек. У насыпи железной дороги радуют глаз пятна чертополоха. Цветы, листья и стебли у него до того колючие, что голыми руками не взять. Только в брезентовых рукавицах. Но если не полениться, повыдёргивать из соцветия многочисленные шипы, а потом коснуться щеки тёмно-малиновым венчиком, самый толстокожий поймёт, что это и есть нежность. Да что там около дома! Прямо сейчас, сверни на любую обочину. Там на квадратном метре можно букет собрать. Если срывать без разбора: дербенник, сурепку, пижму, куриную слепоту… Что только у нас ни цветёт, что ни радует глаз в середине июня! Воздух гудит от пчёл и шмелей. Но мне нужно ещё дальше, где на выпасах, по склонам второй горы, растёт оранжевый мак.
Отчего меня туда потянуло? Сам не пойму. Мамка ни разу не говорила, что любит именно мак. А так, место для меня знаковое. Здесь я впервые ощутил боль невосполнимой потери, сравнимую по своей тяжести, со смертью близкого человека.
Было это во время весенних каникул, на будущий год. Мамка со своим классом ехала на экскурсию в Краснодар и в приказном порядке прихватила с собой меня. Я сидел на отдельном кресле справа от передней двери, рядом с горячим двигателем, смотрел в лобовое стекло и жутко стеснялся. За спиной шелестели конфетные фантики. Смех, диалоги и монологи сливались в густой фоновый шум. Чужая школа, чужой праздник, отвергающий меня коллектив, где нет ни одной мало-мальски знакомой рожи. Мамка тоже спецом делала вид, что я не её сын и называла при всех по фамилии. Один только шофёр был со мной по-отечески добр. Заметив и оценив мой маленький рост, он дал мне запасную седушку, чтобы я не вытягивал шею и мог без проблем мог смотреть на дорогу. А ещё разрешил, когда захочу, пересаживаться на капот.
В этом месте был запланирован короткий привал. Двигатель чихнул, замолчал. Долгим выдохом открылась передняя дверь. Водитель включил радиоприёмник. Сквозь треск и помехи в тесный уют салона ворвалась тревожная музыка.
Вместе со всеми я вышел из автобуса на дорогу. Обособился в стороне. Одноклассники разбились на группы. Прыгали, смеялись, дурачились. И тут прозвучал хриплый мальчишеский голос:
— Харэ пацаны! Там… Гагарин погиб…
28 марта 1968 года, четверг. Мне кажется, каждый из тех, кто стоял рядом со мной на дороге тем ветреным утром, стал частицей единой душевной боли по нашей общей потере. И верь после этого, что пацаны не плачут…
Вблизи ступенчатый склон уже не казался сплошным маковым полем. Я прислонил дедов велосипед к дорожному знаку, отошёл немного назад. Здесь, или не здесь? Смена времён года настолько преображает один и тот же пейзаж, что делает его неузнаваемым.
В пыли у кювета полыхнул и погас мимолетный солнечный блик. Нагнувшись, я зачерпнул вместе с пылью железный кругляш, сжал в кулаке. Прохладная масса брызнула из-под пальцев тонкими ручейками. Заструилась к земле.
Что я помню о той экскурсии? Где-то были, на что-то смотрели, кого-то вежливо слушали. Время как мельница. Всё, что не спрячет в себе человеческая душа, оно постепенно отсортирует по степени важности, чтобы с годами перетереть в серую однообразную массу.
Кругляш оказался юбилейным рублём. Он лёг на ладонь кверху гербом, разбившим на СС и СР имя моей страны. Ниже буквенный номинал, а на обороте рельефное изображение памятника солдату-освободителю из берлинского Трептов — парка.
Я спрятал монету в карман и шагнул с придорожной насыпи на разноцветный луг. Нашёл, а как будто бы потерял. В душе вместо радости застарелая фантомная боль. Рву я, короче, цветы, а она, эта боль, с каждой минутой сильней. Такого обнаженного чувства я не испытывал даже у кремлевской стены, в месте, где захоронена урна с прахом Гагарина. Если так дальше пойдёт, скоро опять стану максималистом.
Стоять, — себе думаю. — Человек ещё жив и здоров. По-моему рановато ты начал его отпевать! Если всё в этом мире немножко не так, может быть, и в его судьбе уже начались или начнутся какие-то изменения? Будет, к примеру, играть в хоккей, травму получит, от полётов освободят. История — хрупкая штука. Как писал Самуил Яковлевич Маршак, «враг вступает в город, пленных не щадя, оттого, что в кузнице не было гвоздя». Вот бы мне посчастливилось найти этот гвоздь! Было бы…
Что? —осадил я себя. — Что «было бы», старый дурак⁈ Кто в трезвом уме отпустит тебя одного дальше Натырбова? Письмо написать, «на Москву Гагарину»? Типа того что я, засланец из будущего, вангую вашу судьбу? Так ему эти письма от нормальных и ненормальных людей приносят мешками. Жизни не хватит, чтобы все прочитать.
Материл я себя, короче, пока не набрал полную жменю маков. Надо ехать домой, а как? У нас любая дорога той же дороге рознь. «Туда» это значит, стоять на педалях, а передвигаться со скоростью пешехода. «Обратно» — катиться под горку с таким ураганом в ушах, что от букета только метёлка останется. Нет, зря я из дома ни мешка, ни сумки не прихватил. Пошарил у края посадки, ничего путного не нашёл. Хоть бы дерюга какая-нибудь завалялась! Снял я тогда штаны и рубашку, завернул в них своё сокровище, закрепил на багажнике — и айда! Только успевай подтормаживать!
Не успел оглянуться, махом домчался до поворота в аэропорт. Давно я здесь не был, совсем позабыл, что он в этом времени такой же, как был. С рестораном, буфетом, билетными кассами
