Книга Кому в навьем царстве жить хорошо - Ольга Громыко

– Ты, хозяин, кошель-то проверь… на всякий случай… – лает пес.

Тут молодец как возрыдает слезами горючими:

– Вот так всегда, как помяну батюшку, немедля татем да конокрадом нарекут! Мол, яблочко от яблони… Хоть ты сиротой без роду-племени назовись, чтобы люди меня не сторонились!

Устыдились мы с Муромцем:

– Прости ты нас, злоязыких, и впрямь негоже отца сыну в упрек ставить. А ты сам каков человек будешь, мастеровой аль торговый?

– Да вор я, вор, – безнадежно отмахнулся Васильевич, – сызмальства мастерству воровскому обучен, а нынче уж поздно иное ремесло постигать. Вот кабы мне такую работу, где только воровать и надобно, уж я бы не оплошал, честным трудом жил!

– Не слыхал я о такой работе… – говорит Муромец в раздумье. – Разве что купцом али казначеем, да и там, ежели попадешься, места живого не оставят. А в чужедальних землях искать не пробовал?

– Второй год ищу… – вздыхает Семен Соловей. – И меня уже по трем царствам-государствам ищут… Не с голоду же мне было помирать, горемычному…

– А что ж тебе от нас надобно, Васильевич? Зачем поджидал-то?

– Да вот, – стучит Соловей по камню, – приметил на свою беду. Так бы ехал и ехал, горя не зная, ан глядь – на валуне придорожном надпись выбита. Прочитайте-кось, сами поймете.

Мнется Муромец:

– Ты бы, Сема, вслух почитал, что ли… А то мне отсюда не видать, уж больно буковки махонькие…

Усмехнулся я понимающе, уважил неграмотного:

– «Направо поедешь – себя спасать, коня потерять; налево поедешь – коня спасать, себя потерять; прямо поедешь – женату быть; назад поедешь – трусом слыть». Нет, назад точно не поедем.

Волчок камень со вниманием обнюхал, лапу над ним задрал:

– И прилежный же писец выискался – цельный год, поди, долбил без устали! Навряд ли шутки ради… Ну да я быстрей управился!

Сема Соловей сверху на пса косится, спускаться не спешит:

– Вот и я думаю: не для красы он здесь положен – добрым людям на упреждение. Битый час сижу, выбрать не могу – и так плохо, и эдак нехорошо. Решил двух путников дождаться, жребий бросить да разделить дорожки по справедливости.

Сема Муромец ладонь ко лбу приложил, в даль вгляделся – ни по одной дороге встречного не видать!

– Нам жребий бросать не с руки, вместе приехали, вместе и выбирать будем. Тебе, Сема, какая больше глянулась? Вернее, какие две – меньше?

– Давай, – говорю, – Сема, мы тебя женим! Эвон ты у нас какой молодец справный, поутру щетину нож вострый едва берет. Сыщем невесту тебе под стать…

– Бородатую, что ли? – хмыкает Муромец. – Нет уж, спасибо, видал я, что женитьба с добрыми молодцами делает – ни медовухи тебе выпить, ни к девкам на село завернуть. Прямая дорожка, поди, дальше с левой сходится! Давай лучше я у тебя в дружках похожу.

– Ну, ежели сыщешь девицу краше моей матушки, так уж и быть – женюсь.

Муромец только хохотнул, тетку свою, Василису Прекрасную, вспоминая.

– Направо тоже как-то не тянет, – размышляю я вслух. – Коня жалко, как-никак, друг верный, да и матушка огорчится. Все-таки прямо нам, Сема…

– А может, налево? – говорит Муромец с надеждою. – Авось пронесет!

Поглядел я налево – дорожка ровная, не колдобистая, впереди лес зеленый видать. Кто его знает, что каменотес неведомый сказать хотел? Себя потерять – заблудиться, что ли? Эх, где наша не пропадала, не пропадем и в лесу! Глядишь, и Семе на подвиг наскребем.

Взмолился тут Семен Соловей:

– Если вы и впрямь налево ехать вздумали, возьмите меня с собой – все равно мне, беспутному, свет не мил, а там, глядишь, и пригожусь!

Придержали мы с Муромцем коней:

– Ты хоть с оружием управляться умеешь?

Сдвинул Соловей брови, подбросил на ладони четыре ножа булатных – и откуда только выхватил! – и давай в дуб за нашими спинами метать. Так около ушей и засвистело! Обернулись мы – а ножи по самую рукоять в дерево ушли, дупло беличье с четырех сторон закогтили.

Мы так рты и пораскрывали, только ворон крыльями трепетнул одобрительно:

– Ловок! Не к добру!!! Кар-р-р! Кар-р-р!

Приняли мы Васильевича в свою дружину малую, побратались с ним и дальше поехали.

Потянулся вдоль дороги лес нехоженый, бор вековой. Прямо сказать, ходить-то по нему особо и нечего – ни ягодников, ни орешника, одни мухоморы с поганками по кочкам хороводы отплясывают. Сумрачно в лесу, а как солнышко вниз покатилось, и вовсе неуютно стало. Пора бы и местечко для ночлега присматривать, пока кони впотьмах спотыкаться не начали.

На наше счастье, приметил Соловей избушку в стороне от дороги. Мы с Муромцем так бы мимо и проехали – неказистая избенка, приземистая, стены мхом поросли, крышу дожди вычернили, за деревьями на нет теряется. Из трубы дымок курится, слыхать, как ухват о горшок чугунный лязгает, заслонка печная дребезжит и голос старческий, надтреснутый, коту вороватому выговаривает. Потом и кота слышно стало – видать, от одних слов не раскаялся, пришлось веником помогать.

Завернули мы коней к избе, постучались в ставень распахнутый. Выглядывает в окошко старуха сморщенная в платке цветастом. Носом крючковатым потянула и сморщилась:

– Глянь-кось, доселева человечьего духа слыхом было не слыхать, видом не видать, а нынче сам на порог пожаловал!

Утер я рукавом лоб взопревший:

– Дух как дух, знамо дело – с дороги, а ты, бабушка, приветь нас ласково, накорми-напои, в баньке попарь, он и уйдет!

– Вот ишшо, баньку им топить, дрова переводить! Небось из ручья напьетесь, мухомором зажуете! Коль сюда добрались, пущай вас и дальше черти несут, зареклась я незнакомым молодцам дверь отпирать. Развелось вас тут, богатырей проезжих, честной Бабе Яге из дому выглянуть боязно – то в печь живьем засунуть норовят, то ступу угонят, давеча гуся-лебедя недосчиталась, только голова открученная да след богатырский на грядке с репой сыскались. Вон отсюда, проходимцы, пока метлу самометную на вас не спустила!

– Не горюй, бабушка, мы твоему горю подсобим – больше ни один лиходей в избу не войдет! Засучили мы рукава, на ладони поплевали:

– А ну-ка, избушка, стань к нам задом, к лесу передом!

Ухватили избу за углы и давай раскручивать! У Семы Муромца силушки немерено, я приколдовываю малость; Соловей тоже пыхтит, старается. Повернули избу, дверью к дереву ближайшему приставили. Окошки в избенке махонькие, нипочем Бабе Яге не выбраться. Высунула она нос крючковатый в щелочку, давай нас совестить:

– Экая молодежь нынче нервная пошла, слова им поперек не скажи! До чего здоровенные бугаи вымахали, а туда же – всяк пенсионерку заслуженную обидеть норовит! Да я в ваши годы…

– Ты, бабушка, в наши годы пакости почище этой строила!