Книга Бери и помни - Виктор Александрович Чугунов

разговоре ей возражала зыковская сватья Расстатуриха, поперечница:

— Что инженер, что не инженер — один бес. Он тебе усадьбу вскопает, ты и хвалишь…

— Вскапывает, — соглашалась старуха и всасывала дым так, что трещала махра. — Ты пошто к нему своих девок подсылаешь? Пошто? Зятька захотела анженера?

Давно поговаривали, что Вовка балует с Расстатуревой Веркой. А какое это баловство? Одна сноха расстатуревская да другая. У Федора Кузьмича от этого баловства кровь носом хлещет. Верка-то что? Пара Вовке? Пара — гусь да гагара. Прошлый раз к обеду приспела, умяла три тарелки борща, как с голодного мысу, ни стыда ни совести…

Приметливый и языкастый Дарьин старшак не минул подогнать отчиму тоски: брюхата, мол, Верка-то, куда смотришь… Федор Кузьмич шел к Расстатуревым, косился на Верку, девку могучей лосиной кости, смотрел на ее вздрагивающий живот, на лицо, затертое пудрой, глаза и про себя твердил облегченно: «Эта с лени и забрюхатить не сможет». Придя домой, ругал Андрея:

— Ты мне эти выходки прекрати… Народил черт детушек! А то ведь я на тебя управу найду…

Прошлым летом Владимир нежданно-негаданно прилип к Наденьке Фефеловой, дочке начальника шахты. Что там ни говорите, а Федору Кузьмичу очень даже уважил. Хоть и тараторка Наденька, болтушка, упаси бог, однако с Веркой Расстатуревой не сравнить: барышня заметная — что станом, что другим чем… И папа в городе лицо не последнее, и сама мила — глаза-яблоки чище выпаренного белья.

Намертво задумал Федор Кузьмич — быть свадьбе. Потому нашел случай, пригласил в гости Фефелова, угощал на все сто — для милого гостя вино рекой, а сам все о детях. Вот, мол, у меня Володька… Что скажешь? Начальником участка работает, молодой, неженатый, то да се. У вас, Дмитрий Степанович, дочка тоже с образованием, на хлебозаводе всякие подсчеты ведет. Мне тамошнего хлебного дела не понять, но сердце чувствует — пара они. Не будем на дороге стоять: наше дело таковское — народить да вырастить, а там пусть сами смотрят…

Фефелов после чарки на все согласен: как порешат молодые, тому и быть. Видно, сам не раз подумывал, как бы не вышло беды с девчонкой: вон с каким бугаем дружбу водит. В общем, рад, руку на согласие подает, о свадьбе то сам словцо уронит, то выслушает.

Под конец обнялись — прямо родня родней, и Федор Кузьмич доверительно и льстиво зашептал:

— Ей-богу… Ну какие у меня снохи? Вот Нюська. Другой раз подумаешь — ну и что? Пусть раскосая, ей веревки не вить… Волосы опять же хорошие, сама держаться умеет. И что вы думаете, Дмитрий Степанович? Девок рожает. Двоих родила, одну сбросила. Точно в мать, в Расстатуриху. А вторая, Марья Антоновна?.. Хлебом в лавке торгует.

— Кому какая приглянется, — отвечал Фефелов осторожно.

— Не знаю, Дмитрий Степанович, не знаю, — вздыхал Федор Кузьмич и на всякий случай тоже осторожничал: — Врать не буду — не знаю…

Зыков провожал Фефелова за Отводы, вернулся улыбчивый. Завидев в соседнем дворе Расстатуриху, прилег на заборец.

— Сват-то что? — А про себя подумал: видела, кого провожал.

— Что сват? — отозвалась Расстатуриха, выплескивая из ведра воду. — Лежит, что ему сделается…

«Неужели не видела? — обиделся Федор Кузьмич. — То все узырит, разъязви ее…»

— Жаловался Владимир, работает сват хреновато, — сказал первое, что пришло в голову.

— Ему, сват, и говори… Чего ты мне говоришь? — Расстатуриха надела ведро на заборный кол. — У меня своих забот по горло… Тебе бы девок-то столько…

«Видела», — определил по сердитому тону Расстатурихи Зыков, обрадовался и с открытой наглецой продолжал:

— Ты, сватья, случаем, не знаешь: мой Вовка с твоими девками не треплется?

Расстатуриха поднялась на высокое крыльцо и обернулась:

— Ты, сваток, вроде моими и брезгуешь?

— Хватит, сватья, одной… И так шумно, а твоим, взбалмошным, и подраться не долго… Пусть на стороне парней ищут…

И Федор Кузьмич пошел вразвалку. Вид у него был гордый, будто говорил всей улице: куда Расстатурихиным девкам до его Вовки!

Обиженная Расстатуриха крикнула вслед:

— Ты своим щенком не гордись, сват. Сымуть его с начальников… Весь Отвод говорит — сымуть. Еще придешь за моими девками…

«Как бы не так — приду, — соображал про себя Зыков и даже жаловался: — Сватья, змеюга, язык бы ей, кролихе, пооторвать: какой брех распускает…»

…Младшая у Зыковых — Светлана — невестилась, заканчивала десятый класс. Из-под челки посмеивались глаза, голубоватые, будто в трещинках. Губы брусничные, кожа белая, на сахаре. Девочка шила себе фартуки и гоняла Андрюшкиных голубей.

Так и жили Зыковы, ухаживали за больной бабкой Зычихой, ссорились, мирились, работали, только и разговоров было что о Вовкиной свадьбе. Обыденно жили, ни хорошо, ни плохо, но без подъема, чуть в стороне от других людей. И вдруг ворвался в подворье вихрь, закрутил зыковскую семью, поднял, чтобы все смотрели: то наехала в гости Ирина с ребенком, Ирина — Марьяшкина дочка. Неделю прожила, пошла учительствовать да и прижилась. Смуглая, шелестящая, в разговоре легкая. Какие-то у нее дела на людях, заботы — дома не посидит.

Заволновались Зыковы, сошли с привычной орбиты. Светка от красивой учительницы ни на шаг, виснет на ее плечах, пристает с шепотками. Андрей совсем язык распустил, всех поддевает, высмеивает, а сам на гитаре звенит — едва свободная минута, песни поет. Нюська с Марьей Антоновной пристрастились платья шить, фасоны новые, с открытой грудью, как у Марьяшиной дочки» У Федора Кузьмича ленца от заботы, нервы стариковские не выдерживают от многолюдья, ругательный стал, сварливый, Дарья Ивановна знай с утра до вечера кухарит, а потом спит как убитая. Илья за книжки разные взялся: скрытно ото всех принес «Капитал» и стал читать, норовя познать истину и обогнать в разуме братьев. Владимир от Фефеловой крутой поворот, девку забросил, сладу с ним нет, ходит сопит, как в прошлом дед Кузьма Евтеич перед запоем.

Однажды выследил Федор Кузьмич: пришел с работы младшак — время ночное, приподнял со спящей Ирины одеяло и уставился.

— Володька, ты чего, стервец, делаешь? — зашептал отец, скручивая сыну ухо. — Пошел спать, бессовестный кобелина…

Владимир покорно разделся, но долго слышал Федор Кузьмич, как сын ворочался на кровати.

«Посечь надо курвеца, посечь», — подумал Зыков, тяжело дыша, устраиваясь на свое место рядом с Дарьей Ивановной.

2

Ирине к этому времени шел двадцать восьмой год.

Она помнила, как ее выкрали у отца: бабка Кульбяжиха выманила ее с Отводов конфетами, усадила в телегу с незнакомой женщиной и что-то крикнула мужику-вознице хриплое, злое, и телега забилась на рытвинах, страшно и шумно качаясь.

До шестнадцати лет Ирина жила с матерью, переезжая из города в город, меняя квартиры и комнаты, глядя на ласковых и шумных мужчин. В шестнадцать лет