Книга Золоченые - Намина Форна

бледнокожая и белокурая, но за тонкими чертами кроются злобный нрав и ядовитое сердце.

– Думаешь, что раз сегодня можешь доказать свою чистоту, то юноши вдруг начнут считать тебя красивой? – фыркает Агда. – Как бы сильно ты ни желала другого, никакая маска никогда не скроет эту твою жуткую южную кожу. Интересно, что будешь делать, когда ни один мужчина не захочет принять такую в свой дом, и ты останешься жалкой уродливой старой девой без мужа и семьи.

Я сжимаю кулаки так сильно, что ногти впиваются в плоть.

Не отвечай, не отвечай, не отвечай…

Агда бросает пренебрежительный взгляд в сторону Эльфриды.

– Эта свое лицо-то худо-бедно прикрыть может, а ты хоть все тело спрячь, все и так знают, что под…

– Следи за языком, Агда, – перебивает ее строгий голос из передней части лавки.

Он принадлежит госпоже Норлим, ее матери. Она подходит, многочисленные камни ее золотой маски сверкают так ярко, что больно глазам. Госпожа Норлим – жена старейшины Норлима, самого богатого человека деревни. В отличие от других женщин, которые могут позволить себе только золотые полумаски, а если полные – то серебряные, госпожа Норлим носит церемонную, которая закрывает все лицо, с изображением лучей солнца вокруг бледно-голубых глаз. Украшены и ее руки – на кожу наклеены золотые завитки и полудрагоценные камни.

– Словам женщины надлежит быть сладкими, как фрукты и мед, – напоминает госпожа Норлим дочери. – Так гласят Безграничные Мудрости.

Агда кротко склоняет голову:

– Да, матушка.

– Кроме того, – продолжает госпожа, и жалость в ее глазах идет вразрез с веселой ухмылкой маски, – Дека ничего не может поделать с тем, что ей досталась такая же грязная кожа, как у ее матери, так же, как Эльфрида не способна скрыть родимое пятно. Такими уж они родились, бедняжки.

Благодарность обращается гневом, кровь кипит в венах. Грязная? Бедняжки? Да пусть уж назовет нечистой и дело с концом. Едва держусь, чтобы сохранить на лице покорность, когда иду к двери, и мне чудом удается.

– Спасибо за добрые слова, госпожа Норлим, – заставляю себя процедить уже на пороге.

Последние силы уходят на то, чтобы не хлопнуть дверью.

Снаружи я часто дышу, пытаясь вернуть самообладание, усмирить слезы ярости, что наворачиваются на глаза. Почти не замечаю, как за мной следует Эльфрида.

– Дека? – зовет она. – Ты как?

– В порядке, – шепчу я, плотнее заворачиваясь в плащ, чтобы она не увидела моих слез.

Мою ярость.

Неважно, что говорят госпожа Норлим и другие, твержу я себе. Я буду чиста. Накатывают сомнения, напоминают о странных, зловещих отличиях, которые передались мне от матери, но я отметаю их прочь. Матери удавалось скрывать эти отличия до самой смерти, и я смогу. Нужно только продержаться еще несколько часов, и я докажу, что чиста.

И тогда я наконец буду вне опасности.

2

Остаток утра я готовлюсь к Ритуалу Чистоты. Я должна выгладить одежду отца, начистить нашу обувь. Я даже сделала венок из засушенных цветов, их ярко-красный цвет хорошо выделится на фоне церемониальной синевы платья. Сразу после Ритуала я пойду на деревенский пир и должна выглядеть как можно лучше. Меня впервые пригласили на пир. Или любое другое торжество, если уж на то пошло.

Чтобы унять волнение, я сосредотачиваюсь на пирожных с крыжовником, которые собираюсь принести на пир. Стараюсь каждое вылепливать совершенным – края аккуратно подогнуты, щедрая ложка взбитых сливок, – но как же тяжело без ножа. С того момента, как девушке исполняется пятнадцать, и до самого Ритуала Чистоты ей запрещено брать в руки острые предметы. Так гласят Безграничные Мудрости, чтобы до Ритуала мы не пролили ни капли крови. Девочек, которые все же поранятся на шестнадцатом году жизни, уводят в храм для очищения, их семьи становятся изгоями, все их надежды на будущее замужество рушатся. Остается лишь уповать, что кожа должным образом исцелится, и Ритуал подтвердит их чистоту. Да и большинство мужчин просто-напросто не возьмут в жены девушку со шрамами, особенно такими.

Презренны девы, кто покрыт отметинами или шрамами, кто ранен или истекает кровью, ибо осквернили они храм Безграничного Отца.

Эти слова мне вбивали в голову с самого детства.

Будь у отца больше денег, он отправил бы меня в Дом Чистоты, где я провела бы весь год перед Ритуалом в безопасности мягких, усыпанных подушками залов. Но Дом Чистоты могут позволить себе лишь такие, как Агда. Остальным приходится просто избегать ножей.

Я так глубоко ухожу в свои мысли, что не слышу шагов отца.

– Дека? – хрипит он.

Я поворачиваюсь и вижу, как отец нервно переминается с ноги на ногу, сжимая в руках коробку. Он открывает ее, неуверенно улыбаясь.

– Это тебе, – говорит отец и достает расшитое платье.

Оно выкрашено в темно-синий цвет Ритуала, по его подолу вышиты крошечные золотые солнца, и это еще не самое захватывающее. Из-под платья выглядывает изящная голубая полумаска с белыми шелковыми лентами для завязывания ее на голове. Я вскрикиваю, слезы застилают мне глаза. Я еще никогда не видела ничего прекраснее: очень тонкая работа, несмотря на деревянную основу.

– Каким образом? – выдыхаю я, прижимая подарок к груди.

У нас нет денег на новую одежду, не говоря уже о масках. Для Ритуала я перешила старое мамино платье.

– Мама тайком сделала их для тебя в прошлом году, – отвечает отец, извлекая из коробки что-то еще.

– Мамин любимый кулон… – шепчу я.

Невольно всхлипываю от счастья, когда смотрю на тонкую, искусно сделанную золотую цепочку с изящной золотой сферой и старым знакомым знаком, ее украшающим. Он почти похож на куру, священный символ солнца, но есть еще кое-что, отметина столь потертая, что я за столько лет ее так и не разглядела. Мать носила этот кулон изо дня в день, без исключений.

Подумать только, она так давно все это для меня подготовила.

Мою грудь сдавливает, я потираю ее, пытаясь унять слезы. Мне так не хватает матери, ее голоса, ее запаха, того, как при виде меня она всегда улыбалась.

Вытираю глаза, поворачиваюсь к отцу.

– Она сделала все, чтобы я их для тебя сохранил, – говорит он, затем прочищает горло. На щеках отца появляется румянец, когда он достает из коробки последнюю вещь: венок из свежих ярко-алых цветов, красиво мерцающих на свету. – А вот это, однако, от меня. Торговец сказал, что они долговечны.

– Они прекрасны! – вскрикиваю я, совершенно потрясенная. Мне еще никогда не дарили столько подарков. – Все прекрасно. Благодарю от всего сердца, отец.

Он неловко похлопывает меня по спине.

– А теперь быстренько собирайся. Сегодня ты им докажешь, что твое место здесь.

– Да, отец.

Я спешу сделать, как велено, и внутри крепнет решимость. Я им докажу. Я надену новое платье и цветы, а затем, как только Ритуал закончится, я надену и новую маску. И буду носить ее с такой гордостью, что даже Агда не сумеет меня отвергнуть.

Эта мысль вызывает веселую улыбку.

* * *

Мы добираемся до храма ранним вечером. Деревенская площадь уже вся забита – доброжелатели и любопытствующие зрители толкаются за место получше, девушки в церемониальных синих одеждах ждут, выстроившись в ряд перед ступенями храма, по обе стороны каждой девушки стоят ее родители. Отец занимает место рядом со мной, и в тот же миг звучат барабаны. К ступеням торжественно маршируют джату, готовясь к прибытию старейшины Дуркаса, их алые доспехи сверкают на фоне синего моря платьев, грубые боевые маски скалятся в тусклом вечернем свете. Каждая напоминает жуткое лицо демона, такую маску можно легко прикрепить к шлему или снова снять.

Поскольку двери еще не распахнулись, я разглядываю совершенно белые стены храма, его красную крышу. Красный – цвет святости. Цвет, которым должны истекать чистые девушки, когда их проверит старейшина Дуркас.

Пожалуйста, пусть моя кровь будет красной, пусть моя кровь будет красной, мысленно молюсь я.

Замечаю впереди Эльфриду, она вся