Книга Одесская сага. Нэцах - Юлия Артюхович (Верба)

— Женя… Он сотрудничал с немцами, — наконец выдохнула Аня и пошла красными пятнами, — а я знала!.. Знала и не сообщила после освобождения.

— А что ты хотела? Вором был, вором и остался. За что ему советскую власть любить? Что его батю шлепнули? Я тебя умоляю! Боря всегда на гешефтах был. Ему все равно, с кого бабки брать. А что выкинули — так и понятно. Ты чего хотела? Чтоб орден за твое спасение выдали? Сотрудничал — получил! И вообще, — Женька прищурилась и понизила голос: — Ты труп его видела? Похоронку получила? Так не вой! Он живучий, как клоп. Тогда от расстрела спасся, а в Азии, или куда там их увезли, и подавно выживет. Не гимназистка.

Анька всхлипнула и обняла Женю. Та осторожно похлопала старшую сестру по плечу:

— Иди ложись, я постелила. Иди. Уже все хорошо. — Она отодвинула от себя Аню и понизила голос: — И не трепи никому ни про Борю, ни про свои посиделки, если хочешь Ваньку дождаться живой. В подполье была — и все. Никто сейчас доискиваться не будет. Не до тебя сейчас.

Когда Анька ушла в спальню. Женя забрала ее недопитый стакан и, закурив, медленно отпила.

Вглядываясь в черные дворовые тени и редкие звезды над крышей Гордеевской квартиры, она прошипела:

— Ах ты ж шалава… От Борьки моего у нее сын. Ну-ну…

Евгении Ивановне Косько не нужен был Вайнштейн. Тем более вне закона, тем более после всего пережитого с Петькой. Но тут был вечный сучий женский кодекс, который четко сформулировала Лидка: «Мы не отдаем свою собственность. Даже ненужную». Анька нарушила все женские понятия, закрутив с Борей и даже не спросив, не узнав ее мнения. Она-то видела, как Женю штормило после расстрела Вайнштейнов. Это она, Женя, — козырная Шейне-пунем, красивое личико, а не блеклая Анька. Это ради нее Борька потерял Одессу и карьеру. Ради нее, а не Ани. И не важно, что прошло почти двадцать лет. У женской ревности и обиды нет срока давности.

Вор у вора…

В родной горотдел НКВД Василий Петрович по кличке Ирод пошел в начале июня — почти через два месяца после освобождения Одессы. Он достаточно точно рассчитал срок, за который его коллеги примут огромное количество отчетов о героической деятельности в период оккупации, рапортов о верности и любви к Родине, доносов и заявлений на друзей и соседей и просто устанут от количества и однообразия этих бумаг.

При входе дежурил боец с автоматом. Василий Петрович представился дежурному, совершенно замотанному капитану с рукой на перевязи, своим довоенным званием и должностью и попросил проводить к начальнику. Вопреки просьбе его отвели в первый слева кабинет, где раньше обитали в ожидании вызова его костоломы.

В помещении с разбитыми окнами, кое-как заклеенными старыми газетами, он увидел лейтенанта в летной гимнастерке, который что-то писал. Подняв удивленный взгляд на Ирода, тот огорошил:

— Я не вызывал вас. Или вы решили чистосердечно покаяться, облегчить, так сказать, душу и заодно работу следователя? — Водянистые светло-голубые глаза изучающе-насмешливо скользнули по фигуре Ирода.

— Нет, я пришел за новым назначением, просил проводить к начальнику горотдела, дежурный привел к вам, наверное, что-то перепутал, бедолага, — на автомате, ничего не понимая, доложил Ирод.

— Нет, не перепутал. Здесь я решаю, кто идет к начальнику, а кто в камеру, — усмехнувшись одними губами, сказал лейтенант.

— Да ты знаешь, кто я такой? Ты понимаешь, с кем говоришь?! — сдавленным от ярости голосом просипел Ирод. Он задыхался от гнева:

— Конечно знаю, наслышаны о ваших подвигах, такого количества заявлений у нас еще ни на кого не поступало, и я только ждал, когда придет копия личного дела из Центрального архива, ваш-то архив сгорел перед оккупацией. — С этими словами следователь не глядя достал из верхнего ящика стола толстенную папку с завязками.

— Вот оно, родимое, — он слегка прихлопнул своей миниатюрной ладошкой по обложке с надписью «Личное дело», и хотя фамилия была прикрыта этой ручонкой, но надпись каллиграфическим канцелярским почерком «Василий Петрович» и снизу в скобках «Ирод», прочиталась легко.

— Да будет вам известно, я был оставлен на подпольной работе по решению Москвы. Дайте запрос в контрразведывательное управление, там все мои рапорта и донесения есть, — напористо начал было Ирод.

— А как же, я везде разослал нужные запросы, скоро придут ответы. Но если вы будете так настаивать на своей невиновности, я в ближайшие час-два систематизирую все материалы, что поступили на вас, доложу начальнику, и он решит — вызывать повесткой или автозак высылать. Так что пока можете быть свободны. Ждите вызова… ну или еще чего, — добавил лейтенант после многозначительной паузы. Он явно наслаждался ситуацией и своей властью над Иродом.

Вот тут Василий Петрович испытал настоящий животный страх. Его до смерти напугал не этот лейтенантик с явными садистскими наклонностями, других сюда и не брали, не выживали здесь они, ни возможные допросы — он был к ним готов. Его напугала возможность вот так просто, на основе доносов попасть в мясорубку собственной конторы, откуда можно никогда не выбраться, потому что после допросов третьей степени от человека оставался только кровавый кусок мяса.

Он не помнил, как дошел домой, как закрыл все двери на все замки и засовы и спрятался в своей пещере под домом, обложившись оружием, вкрутил запалы во все гранаты, что были под рукой, твердо решив, что если приедет автозак или эмка горотдела, взорвать их к чертовой матери, подорвать стену в пещере и уходить в сторону Хаджибейского лимана, в Усатово.

Так прошел день, второй, третий. Напряжение понемногу отпускало, страх не ушел совсем, он стал каким-то привычным. Потом, выйдя в город, чтобы пополнить запасы еды, он вдруг понял, что ничего не будет, что бояться нечего. Самое худшее миновало. Он готов ко всем неожиданностям, и как только отменят запреты, надо уезжать. Куда угодно, туда, где его не знают. С его капиталом можно и в СССР неплохо прожить.

Со временем пришла и укрепилась надежда на благополучный итог его дела, он снова уверовал в свою судьбу.

А на исходе 1944 года, в последних числах декабря Василий Петрович затосковал. Он был достаточно безжалостен к окружающим, равно как и к самому себе.

Не раз и не два долгими зимними вечерами он неоднократно пытался четко сформулировать причину своего неудовольствия…

Вот ведь, казалось бы, в его личном распоряжении находятся ныне огромные суммы в самой разной валюте, драгоценности, мануфактура, продовольствие, да чего там только не было в этих тайниках, закладку которых курировал он лично, и только у него были точные координаты этих закладок в катакомбах. Трудно даже представить, насколько огромны, особенно в нынешнее неспокойное время, его богатства… Да, часть этого состояния была использована по прямому назначению, часть — разграблена местными, часть — просто сдали оккупантам непосредственные участники обустройства закладки тайников.

Но и он не сидел без дела — одна операция с купчей Беззубов на виноградник чего стоила!