Книга Когда завтра настанет вновь - Евгения Сафонова

Коул кивает; в его исполнении простой жест кажется изысканнее куртуазного поклона.

– И что же ты делаешь здесь? – Подозрительности его собеседницы новое знание не умеряет. – На экскурсию выбрался?

– Захотел посмотреть, как живут люди и наши низшие собратья. А что делаете здесь вы? Одна, за городом, в дождливый день?

– Я… просто… прихожу сюда время от времени. – Девушка, будто смутившись, заправляет за ухо прядь каштановых волос. – Говорят, здесь есть прореха, через которую можно случайно попасть на Эмайн. К вам.

– В чём-то они правы. Но случайно туда никак не попадёшь. – Коул тихонько смеётся; смех этот почти зримо рассыпается в воздухе серебристыми бликами, танцующими с ливнем отзвуками затихающих арфовых струн. – А вы не боитесь? Что замечтаетесь и забредёте в Дивную Страну?

– Я учусь на мага, так что знаю о прорехах побольше некоторых. А даже если б не знала, в жизни бы не поверила, что сиды могут кого-то случайно к себе пропустить. Иначе люди или какие-нибудь глейстиги вам бы житья не дали, шастая туда-сюда.

– И зачем же вы выбрались в пустынный лес, к прорехе, ведущей к нам?

– Подумать. Побыть одной. – Девушка резко отворачивается. – И вообще, не твоё дело.

– Чем же я не угодил вам? Ах да, как там писал один ваш поэт… «На тех, кто блуждает в долинах и в горах, волшебный народец наводит лютый страх»?[3] – с губ Коула не сходит улыбка. – Я бы на вашем месте, Вэрани, не верил тем, кому так и не довелось своими глазами узреть ни нас, ни наш мир.

Она оглядывается через плечо – во взгляде сквозит удивлённое любопытство:

– Ты знаешь наши стихи?

– Вы ведь любите книги, пришедшие к вам из дальних стран. Нам вдвойне забавно читать, что о нас пишут здесь. – С насмешливым поклоном Коул протягивает ей руку, тонкую и бледную, как лебяжье перо: – О дитя, иди скорей в край озёр и камышей за прекрасным фейри вслед – ибо в мире столько горя, что другой дороги нет[4].

В девичьем лице нет ни намёка на симпатию. Даже интерес угадывается лишь в том, что она, явно приготовившись уйти, всё ещё стоит вполоборота, пока лиственный полог над их головами роняет вниз дождевой жемчуг, тающий в её волосах.

– Йейтс, к слову, узрел. И вас, и Эмайн, – сообщает девушка. – Знаешь, что он о вас писал? «Я верю, что природа исполнена невидимых нам существ. Иные из них уродливы, иные способны вызвать страх, они бывают злыми и глупыми…»

– «…но есть среди них и прекрасные, настолько, что мы и представить себе их красоты не в состоянии. Ещё я верю, что когда мы бродим, не спеша, в местах красивых и тихих, вот эти как раз, самые из них прекрасные, от нас невдалеке», – заканчивает Коул, тростинкой распрямляя гибкий стан. – Я читал «Кельтские сумерки», Вэрани. И неплохо их помню. – Сид заглядывает в глаза напротив, где меж тёмных ресниц плещется сизый холод. – На мой взгляд, это место достойно того, чтобы зваться красивым и тихим. А вам как кажется?

Девушка только фыркает.

– Знаешь, Коул из рода Дри… я видела немало полукровок, родившихся от таких, как ты, и таких, как я. Сначала вы влюбляетесь в смертных дев, так непохожих на ваших дам. Потом очаровываете их, заставляя влюбиться в ответ. А потом вам наскучивает их убогий мирок, и вы возвращаетесь на свой Эмайн, оставляя девам на память тоску, разбитое сердце и пару голодных златокудрых детишек. – Она одаривает пришельца презрительным взглядом, прежде чем наконец направиться прочь. – Последнее, чего я хочу – пополнить этот список. Удачной экскурсии.

Коул не делает ничего, чтобы её остановить. Просто смотрит, как её фигурка удаляется по тропинке туда, где над верхушками старых буков виднеются вдалеке небоскрёбы из стекла и бетона, размывающиеся в дождливой дымке.

Когда девушка на миг оборачивается, сида уже нет.

Она пожимает плечами и, не сбавляя темпа, идёт к выходу из леса. И не замечает, как позади неё ритмично пригибается мокрая трава: так, словно кто-то незримый следует за ней по пятам.

Нынешнее время

Я плохо помню остаток того дня. Разговор с мамой перебил все воспоминания. Кажется, я ещё повозилась в саду, машинально выполняя привычные действия, пытаясь не думать обо всех вопросах, что жгли меня изнутри. С ощущением, походившим на то, что порождает вырванный зуб. Я не особо задумывалась о будущем, но знала, что мне не стоит беспокоиться по этому поводу; теперь будущее (ожидаемое будущее – с практикой в колледже, сериалами по вечерам и походами в кино с подругой) исчезло, оставив вместо себя болезненную пустоту, и только в этот момент я ощутила, как мне нужно было утраченное.

Потом я допоздна разбиралась в одёжном шкафу, укладывая чемодан, пытаясь сообразить, что из вещей нужно взять с собой в Фарге. В какой-то момент поняла, что, возможно, беру слишком много – я ведь не знала, едем мы на неделю или на месяц, – и решила посоветоваться с мамой, если она не спит.

Конечно, надо было это сделать раньше. Когда я принесла ей ужин, например. Но тогда на язык рвалось слишком много вопросов, а поскольку я обещала их не задавать, то просто поставила поднос на табурет рядом с кроватью и ретировалась. Так что теперь я вышла из комнаты и, тихонько скользнув мимо спальни Эша, в которой свет уже не горел, направилась к маминой.

Подойдя к двери, я вдруг услышала её голос:

– …разве так не будет безопаснее?

Я застыла, прислушиваясь. Ответа на вопрос не последовало, но мама продолжила – и, казалось, разозлилась:

– Что значит «присмотришь»? Ты – и присмотришь?!

Я мялась под дверью, борясь с желанием толкнуть её и посмотреть, кому это мама названивает по графону в два часа ночи.

Или кто названивает ей.

– Да, не доверяю! – мама сорвалась на крик. – Если всё, что ты понарассказывал, правда, всё это – твоя вина! А теперь я должна просто сидеть дома и ждать?! Пока ты… ты…

Не выдержав, я рванула дверную ручку.

Мама стояла у открытого окна. Заслышав скрежет металлического язычка в замке, тут же рывком повернулась ко мне – длинную рубашку колышет ветер, волосы лохмами свисают вдоль белых щёк. Ночник, горевший рядом с кроватью, бросал отблески на её лицо, где те ложились под глаза тёмными пятнами, и на металлическую трубку графона, валявшегося без дела на прикроватной тумбе.

– Лайза, – родной голос резанул непривычной сталью, – что ты здесь делаешь?

За распахнутыми оконными створками никого не было. Лишь шелестели в ночи раскидистые кусты сирени, из-за которых в маминой комнате никогда не бывало светло. Из-за них же трудно было вообще подойти к маминому окну… не говоря уже о том, чтобы моментально, абсолютно бесшумно от него отойти.