Книга Московское царство. Процессы колонизации XV— XVII вв. - Дмитрий Михайлович

Некоторые послабления для католицизма вошли в русскую жизнь очень поздно – в последней четверти XVII столетия. А храмы католикам позволил строить лишь Петр I – в 1690-х годах.

Протестантизм всех деноминаций рассматривался в России как «Люторова злая ересь». Собственные еретики, уклонявшиеся в протестантизм (например, феодосианин Фома), и протестантские проповедники, рвавшиеся наладить «миссию» на русской территории, подлежали казни.

Как ни парадоксально, протестантов в Москве считали, видимо, менее опасными, чем католиков. Им позволялось возводить кирхи в Немецкой слободе, притом не только лютеранам, но и кальвинистам. Очевидно, Москва учитывала отсутствие у протестантов боевой организованности католицизма – единого центра, как папский престол в Риме, ударного отряда, аналогичного иезуитам. Да и столь же агрессивного, упорного противника на международной арене, как католическая Польша, в мире протестантизма не усматривали (даже с учетом затяжного противоборства со Швецией).

Петр I совершил поворот к обвальной, катастрофической европеизации, ориентируясь на союз с протестантскими державами Европы. Но в России XVIII и XIX веков постепенно росло влияние и протестантизма, и католицизма. Правда, с влиянием православия они не могли всерьез соперничать никогда, оставаясь на периферии общественной жизни.

Кардинальное религиозное различие России с Европой продиктовало различия этические и эстетические. «Этика капитализма» в условиях преобладания православия невозможна. В отличие от стран западнохристианской ориентации языком высокой культуры на Руси стала не латынь, а церковнославянский, который был понятен любому грамотному человеку. Это позволяло русской цивилизации быстро освоить колоссальный культурный багаж «Империи теплых морей», прошедший через горнила перевода в южнославянских странах. Архитектура почти не знала готики, развивалась по-своему. Живопись почти не знала светских сюжетов и рационализма, развивалась в высшей степени по-своему.

Со времен раннего Средневековья одной из фундаментальных основ для Европы как цивилизации является римское право. Некоторые европейские университеты из числа древнейших специализировались на обучении римскому праву и его практическому применению. Для образования и культуры Европы на протяжении многих веков римское право было и остается краеугольным камнем.

На Руси и в допетровской России было не так. Римское право Русь восприняла еще в домонгольскую эпоху непосредственно от Константинопольской империи – в виде законодательных кодексов, которыми руководствовалась церковь, творя суд в рамках своей юрисдикции. Это прежде всего «Кормчая книга» («Номоканон»), «Мерило праведное» и «Градский закон» («Прохирон»), порой входивший в состав других кодексов как составная часть. Вне церковного суда они бытовали как знание отвлеченное, теоретическое; в ином случае – как нравственное наставление для судьи; но никак не в роли свода правил для юридической практики.

Что же касается светской власти, то сначала она судила по Русской правде, где римского права нет. Затем – по разного рода судным и уставным грамотам, где римского права нет. Позднее (с 1497 года, то есть со времен Ивана III) – по судебникам, где опять-таки римского права нет. Все эти памятники юридической мысли выросли на национальной почве. В «Соборном уложении» царя Алексея Михайловича (1649 год) можно усмотреть незначительные включения римского права – там, где прослеживаются заимствования из церковных правовых сборников или из иностранных источников, например из «Литовского статута» 1588 года. Но их ничтожно мало. И совсем нет их в «уставах», «указах» и «приговорах» – памятниках собственно русской законодательной мысли XVI–XVII веков.

Резюмируя: для Московского царства римское право имело смысл лишь в узких областях общественной жизни.

В Российской империи его значение нарастает. Но все же основа законодательства продолжает развиваться либо на национальной почве, либо за счет заимствований из административно-правовых кодексов Европы, возникших из «свежей» практики, а не седых древностей римского права.

В Московском царстве город и его население имели значительно меньше прав и играли значительно более скромную роль, чем в Европе.

До рождения России во второй половине XV столетия средневековая Русь знала две формы государственного строя. Во-первых, аристократические вечевые республики (Новгород Великий, Псков, Полоцк), где правил нобилитет (боярство), а воля князя оказывалась очень серьезно ограничена условиями «заказа» со стороны этого нобилитета и местной политической традицией. Во-вторых, княжества – монархии с разным удельным весом власти местного боярства и княжеской власти. В первом случае город со своей волей, интересами, культурой, экономической мощью оказывался сравним с крупными городскими центрами Западной Европы. Новгород и Полоцк, например, специалисты упорно и не без основания сравнивали с Венецией. Во втором случае все зависело от того, сколь далеко простиралась власть князя. И чем дальше она простиралась, тем меньше вольностей, прав, льгот и привилегий имел город, находящийся внутри княжения.

Московское государство поставило точку в этом «двоении»: вечевые республики исчезли, а власть государя – даже «эскортируемая» влиятельным аристократическим советом – безусловно встала на порядок выше власти любого из знатных людей, любой придворной партии.

Для XVI–XVII веков русский город во всех своих ипостасях и функциях – как торгово-ремесленный центр, как оборонительный узел, как военно-административный оплот, даже как средоточие власти частного лица, получившего в вотчину, держание или на иных условиях землю самого города и его округи – представляет собой несколько корпораций, служащих великому государю. Торгово-ремесленный люд несет на себе тягло налогов и повинностей, дворянство обязано воевать, духовенство молится за государя, а монастырь при необходимости играет роль «государева богомолья». Русский город полностью, без остатка встроен в механизм всеобщей службы. Он безусловно пребывает во власти государя, и эта власть не имеет границ, помимо Бога и бунта. Городское самоуправление возможно на уровне церковных приходов, слобод, сотен, привилегированных купеческих объединений и «служилых городов» русского дворянства (то есть организаций, занимавшихся сбором войска и упорядочением службы поместного ополчения), но никак не выше.

Переговоры между самодержцем и каким-либо городом невозможно представить. Ни по правовым, ни по экономическим, ни по политическим вопросам. Ни по каким – в принципе. Разве что город находится в состоянии мятежа (как, например, Псков во время восстания 1650 года). Но минет мятеж, то есть экстраординарное состояние общества, и абсолютная власть великого государя непременно вернется.

Для Франции, Испании, Италии, Германии, где права города могли быть огромны, вплоть до полной государственной независимости, подобное положение вещей, мягко говоря, нехарактерно. Там бюргер чувствовал себя частью большой «коммунальной силы». А вот для самодержавной Византии, где город также «служил», если не впадал в мятежное состояние, – ничего необычного.

Россия вплоть до XVIII века не мыслила себя частью Европы. Напротив, наследование от Второго Рима уже в XVI столетии стало одним из базовых концептов самоидентификации Рима Третьего.