Книга Полнолуние - Александр Горский

Легко сбежав по ступенькам крыльца, девушка обернулась. Ей показалось, что где-то в нескольких метрах от нее хрустнула ветка, раздавленная чьей-то тяжелой ногой. Мгновение спустя на ее лице появилась улыбка. В птичью кормушку, свисающую с ветки растущей в палисаднике молодой березы, забралась белка. Разогнав синиц, воробьев и прочую мелюзгу, она по-хозяйски устроилась внутри миниатюрного деревянного домика и теперь, не обращая внимания на возмущенное птичье чириканье, неторопливо расправлялась с семенами подсолнуха. Алина несколько раз поцокала языком, но белка, увлеченная едой, не обратила на ее усилия никакого внимания. Махнув рукой, девушка широким шагом направилась в сторону леса.

Сделав всего несколько шагов, Алина почувствовала, что в тени, под кронами гигантских деревьев, температура воздуха на несколько градусов ниже, чем на открытом пространстве. Сняв утепленную осеннюю бейсболку, она развернула пришитые по бокам вставки, защищающие уши, и вновь натянула головной убор.

Толстые подошвы мягко, почти бесшумно касались земли, усыпанной густым слоем опавших иголок. Последний раз дождь шел три дня назад, но здесь, в лесу, все еще стоял тот ни с чем не сравнимый запах, который человек, лишенный фантазии или пребывающий в плохом настроении, назвал бы запахом сырости, а человек, склонный к мечтательности, непременно окрестил бы осенней свежестью. Запах мокрой коры, запах земли, впитавшей в себя дождевые потоки, запах не улетевших на юг птиц и мечущихся по деревьям в поисках припасов на зиму белок. Запах леса. Впрочем, лесом эту узкую полоску деревьев назвать можно было с большой натяжкой.

Пройдя чуть больше ста метров, Алина вышла к обрывистому берегу, над которым нависала кряжистая вековая сосна, ствол которой на высоте примерно десяти метров разделялся натрое. Отчего так произошло, никто в поселке не знал, слишком давно произошло это весьма незначительное даже по местным меркам событие, которое, скорее всего, было последствием удара молнии. А быть может, ураганный ветер, порой случающийся в здешних местах в середине весны, обломал макушку еще молодого дерева, но не изуродовал его, а, наоборот, придал удивительную, своеобразную красоту, которой не могли похвастать остальные растущие поблизости сосны, прямые и скучные, как вязальные спицы. Было у этой красоты еще и практическое предназначение, о котором, конечно же, тогда, много лет назад, не мог догадаться ни ветер, каким бы могучим и суровым он ни был, ни молнии, с какой бы силой и яростью ни били в кроны деревьев. Предназначение это было понято жителями поселка уже давно, задолго до появления Алины на свет. Кто-то из мальчишек, наверняка самый отчаянный, забрался на развилку сосны и закрепил к нависающей над обрывом толстой ветви веревку. К другому концу веревки, располагавшемуся приблизительно в полутора метрах над землей, была привязана палка, ухватившись за которую и поджав ноги можно было раскачиваться прямо над скалистым обрывом, уходящим вертикально вниз на добрых два десятка метров. Там, внизу, с силой билась о камни река, взлетали в воздух холодные брызги, а иногда, в солнечные дни, после полудня можно было увидеть радугу, да не простую, а целое радужное покрывало, накрывавшее торчащие из воды серые валуны. Покрывало это было необыкновенно красивым, вот только не особо прочным. Во всяком случае, оно не смогло удержать двенадцатилетнего Димку Ефимова, попытавшегося побить никем не превзойденный рекорд по времени раскачивания на тарзанке, установленный его же собственным старшим братом, уже успевшим к тому времени отслужить в армии, жениться и изрядно прибавить в весе. Димкины руки соскользнули с перекладины, когда стрелка секундомера уже пошла на четвертый круг, а до рекорда, установленного более десяти лет назад, оставалось продержаться всего восемнадцать секунд. «Три пятнадцать, три шестнадцать», — хором выкрикивали столпившиеся на обрыве пацаны, старший из которых крепко сжимал в руках отцовский секундомер. «Три семнадцать», — уже никто не крикнул. Вместо этого над рекой пронесся нестройный, полный испуганного изумления возглас, а затем толпа разделилась. Большая часть помчалась вдоль берега, к тропе, по которой можно спуститься вниз, к воде, туда, где в мириадах искрящихся на солнце брызг исчезло Димкино тело. Остальные, более пугливые и осторожные, поспешили вернуться в поселок и разбежаться по домам, чтобы потом, спустя некоторое время, изумленно охать, услышав страшную новость: Димка разбился насмерть.

После этой трагедии, случившейся еще в середине восьмидесятых, тарзанку незамедлительно срезали, а многих из толпившихся в тот день на берегу малолетних болельщиков нещадно выпороли. Димкин брат, тот самый, чей рекорд так и остался непревзойденным, порывался даже срубить злосчастную сосну, но, ко всеобщему удивлению, отец не позволил ему этого сделать.

— Пусть стоит. — Он выхватил уже занесенный было топор из рук старшего сына и, прочитав в его глазах немой вопрос, объяснил: — Пока стоит, люди помнить будут. Димку помнить.

Он оказался прав. Ту историю, всякий раз с новыми подробностями и непременными нравоучительными комментариями, рассказывали каждому подрастающему в поселке мальчугану, а расщепленную, раскинувшую над обрывом могучие ветви сосну так и прозвали — Димкино дерево. На следующее лето возле сосны установили скамью — основательную, с высокой спинкой и массивными подлокотниками. Димкин отец частенько сидел на ней летними вечерами, глядя на солнце, медленно сползающее за макушки сосен, растущих на другом берегу реки. Там, на берегу, мужчина оставался один на один со своими воспоминаниями и своей любовью к погибшему сыну. Жена его с ним вместе так ни разу и не пришла, но вовсе не потому, что ее любовь и ее горе были слабее.

Спустя тридцать с лишним лет скамья все еще стояла на высоком берегу реки, всего в нескольких метрах от обрыва. Возможно, это была уже другая скамья, Алина точно не знала. Сама она жила в поселке не так давно, всего несколько лет, тянувшихся, как ей казалось, невероятно медленно и уныло. К счастью, оставалось потерпеть еще немного. Ноябрь, затем три ужасно холодных зимних месяца, потом три чуть более теплых весенних. А в июне, пусть и в самом конце, уже после сдачи всех экзаменов, но все равно в июне, она уже уедет. Уедет, чтобы никогда больше не возвращаться.

К лавочке над обрывом она приходила довольно часто, но вовсе не из-за того, что грустила о каком-то давным-давно сорвавшемся в пропасть мальчишке, и даже не потому, что любила побыть в тишине и одиночестве, хотя благодаря стараниям отца такая возможность у нее появлялась реже, чем ей хотелось бы.

Сидя здесь, над рекой, она могла не видеть поселка с его идеально выметенными улицами, свежевыкрашенными фасадами домов, аккуратными цветниками летом и расчищенными от снега тротуарами зимой, не видеть людей, с мая по октябрь одетых в одинаковые черные брюки и спецовки, а в остальное время года — в такие же однотипные черные или темно-синие телогрейки с пришитыми нагрудными знаками, или, как их все называли, бирками. У большинства это прямоугольный кусок ткани, у некоторых пластика или отшлифованной деревяшки, на котором, как правило, краской выведены фамилия, имя и номер отряда. Людей этих на улицах было не так уж и много, кроме того, они всегда старались держаться максимально незаметно, не привлекая к себе излишнего внимания, а выполнив свою работу, так же незаметно исчезали, и ближе к вечеру, после пяти встретить их где-либо было фактически невозможно. И все же Алина всегда чувствовала их, пусть даже незримое, присутствие, словно бы от этих людей пахло не так, как от остальных жителей поселка, и запах этот не улетучивался с улиц даже в самые ветреные дни.