Книга Иерусалим правит - Майкл Муркок
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Обаяние полковника Пьята (для такого человека, как я, выражающего почти противоположные мнения) отчасти основано на его абсолютно невероятных идеях и наклонностях. В его жизни все было изумительно, грандиозно, романтично — возможно, я в некоторой степени остаюсь лучшим посредником для человека, наделенного таким ярким и исключительным воображением.
Я не могу, однако, объяснить его ошибки в использовании иностранных языков (он не говорил свободно ни на одном из них, и я точно воспроизвел соответствующие фрагменты его рукописей), и нет никаких очевидных причин для вкрапления иностранных фраз, кроме тех случаев, когда он описывает некоторые из своих сексуальных приключений (почти всегда на французском). Что касается его расизма, мои собственные взгляды и поступки, связанные с этой темой, документально подтверждены, но я был обязан сохранить некоторые — с моей точки зрения отвратительные — высказывания Пьята. К сожалению, в 1945‑м его голос не умолк, и, кажется, он отдается эхом и сегодня — гораздо громче, чем в другие послевоенные времена.
За последние восемь лет моя жена не раз упоминала о том, насколько я стал похож на своего героя. Должен признать, эта мысль была мне неприятна, ведь у нас с Пьятом очень мало общего, но я видел в психиатрических лечебницах, как черты одного пациента передавались другому, пока имитация не становилась такой же убедительной, как реальность. Так что, возможно, частое общение с полковником Пьятом и изучение оставленных им материалов оказали на меня некое воздействие, хотя меня оскорбило утверждение одного критика, будто нельзя провести границу между мной и моим героем.
Наконец, я должен упомянуть о том, что многим обязан жене, которая помогла в дополнительных исследованиях, Джону Блэквеллу, чей внимательный взгляд и здравый смысл поддерживали меня в худшие времена, и Лэнгдону Джонсу, который так успешно восстановил «Титус один» Мервина Пика[16], - его замечательные навыки оказались бесценными при создании этой книги. Я хотел бы поблагодарить людей, уже упомянутых в предыдущих томах, вместе с друзьями в Египте — в особенности «черно-белого Иосифа», Мустафу эль-Байюми, полковника «Джонни» Саида и семью эль-Фази, все члены которой помогали мне идти по следам Пьята, Рабию и ее сестер, мать, бабушку и братьев за их чудесное гостеприимство и помощь, когда я отправился за полковником в Марракеш; Жана-Мари Фроменталя, сумевшего проверить большую часть того, что Пьят поведал о Марракеше двадцатых. Спасибо также «Безумному Джеку» Паркеру, бывшему Королю Кроули, который смог предоставить мне несколько изображений «Аса» Питерса в роли «Ковбоя в маске». Я также благодарю за помощь сэра Алана и леди Тэйлор (за бесценные сведения о Египте), Манчестерских Савояров, Франческу В. («эль Энаньо»), Люс-Марию и Хесуса из Ахихика, старого дока Гибсона из Делавэра, капитана Роберта Хардинга, лорда Шапиро и пашу Уотербери. Последнего я навестил в его доме близ Ридинга, чтобы осмотреть замечательную коллекцию, большую часть которой, по словам хозяина, доставили из знаменитого жилища эль-Хабашии после того, как правительство Насера открыло здание для всеобщего обозрения в 1957 году. Этот опыт мне не хотелось бы повторять. Все, что я скажу здесь, — я готов поручиться перед читателями за содержание истории Пьята, но об интерпретации полковником событий предоставляю судить им самим.
Майкл Муркок
Декабрь 1991 года
Я — разум и совесть цивилизованной Европы. Я — все, что осталось от нее. Но для меня и для немногих, подобных мне, христианство и все, что оно олицетворяет, сегодня стало лишь запретным воспоминанием!
Это, по крайней мере, хорошо понимает миссис Корнелиус. «Ты тшортово тшудо, Иван, — говорит она. — Клятый памятник тому кровавому веку». Но ее дети потеряны для нее. Наивный скептицизм не защитит их от наступающей ночи. Они осуждают мой «расизм». Они говорят, что я слишком обобщаю и что из каждого правила есть множество исключений. Я согласен! Я видел благородных верблюдов и необычайных лошадей, которых уважал и которыми восхищался; я считал, что во многом они превосходят меня. Но это не могло превратить верблюда в лошадь, а лошадь — в верблюда, и никого из них это не сделало людьми. Точно так же, заявляю я, глупо и ненаучно притворяться, будто между народами нет никаких различий. Эта логика убеждает их. Немногие могли противостоять моему интеллекту, даже когда я был ребенком. Я посвятил всю жизнь умственным тренировкам. Но вы поймете, что постоянное самопознание может стать не только благословением, но и проклятием.
Уже в двадцать четыре года, двадцать четвертого августа 1924‑го, я кое-что знал о собственном призвании. Вновь завоевав славу и успех, добившись подтверждения своего инженерного гения, я мчался в Нью-Йорк, чтобы встретить суженую. Я начал чувствовать, что мог бы стать воплощением силы добра в измученном войной мире, где униженные враги и усталые победители наравне охотились за всякой человеческой падалью. (Я говорю, конечно, об этих аморальных и вездесущих уроженцах Восточной Африки, баловнях Карфагена, который в течение многих столетий мечтал завладеть нашими богатствами.) В те дни я редко думал о Боге. Я приписывал все успехи лишь себе самому. Только потом Бог даровал мне благотворный урок смирения и я обрел истинную радость Веры. В 1924‑м я почти во всех отношениях «взлетел высоко». Какое счастье я предвкушал, как ожидал того мига, когда мы с Эсме наконец воссоединимся!
Этого не будет. Они говорят, будто все дело в том, что я ошибался! Но я не стал музельманом[18]! Эфирный «Парсифаль» проносится над пустыней. Аэроплан совершает вираж и скользит над лесистыми холмами Пенсильвании, такими же бескрайними, как дивная Степь. Я лечу к моему прошлому и моему будущему, к моей Эсме и к моему Востоку. Я заявлю права на свою невесту и навсегда заберу ее с собой der Heim[19], в Голливуд. Мы построим пляжный дом с двенадцатью спальнями и вновь возродим нашу страсть. Я вспоминаю о нежности и разнообразии наших любовных ласк и ожидаю продолжения! В Константинополе мы были Адамом и Евой в Раю, невинными детьми Судьбы. Брат и сестра, отец и дочь, муж и жена — все эти роли и множество вариаций расширили и очистили наш дух. Я не чужд теориям Распутина. Я лично увлекал многих молодых женщин в чистейшие сферы чувственного наслаждения. Но Эсме была чем-то большим; она была моей женской половиной, новым аспектом моего «я». Инкуб и суккуб — так это называли древние норвежцы[20]. В Париже случайная причуда судьбы почти разрушила ту сущность, которая воплощала нашу единую душу. О, как я стремился вернуть былое единство; это восхитительное, захватывающее смешение духовности и сексуальности. Оно и угрожало моему разуму, и укрепляло его, унося меня к новым эмоциональным и интеллектуальным высотам, превосходившим те, которых я достигал с помощью лучшего кокаина. И пока самолет, словно уверенная валькирия[21], нес меня все ближе к Эсме, я мог чувствовать ее, обонять, осязать, слышать. Она плыла на великом трансатлантическом корабле, направляясь к пока еще невидимому берегу. Она была музыкой. Она была чистейшим наслаждением!
