Книга Как я был Анной - Павел Селуков

— Помолись, пожалуйста, чтобы у нас всё получилось.

Борис кивнул, сходил в щитовую и помолился. Назад Фира Сергеевна вернулась, окрылённая победой. Я не приписываю эту победу молитве Бориса, я приписываю её мастерству поваров, но Фира Сергеевна сочла это заслугой Бориса, растрезвонив на весь клуб, что он помолился — и вот.

Был вечер пятницы, когда по винтовой лестнице спустилась Жанна в коротком невесомом платье, прошла мимо стола и юркнула на улицу покурить. Борис уже много раз наблюдал эту картину бестрепетно. Но сейчас он взял тёплую куртку, которую выдавали охранникам на зиму, вышел за Жанной и утеплил её.

Жанна вскинула бровь.

— Как мило. Спасибо.

— Пожалуйста.

Борис пошёл назад, но Жанна взяла его под руку.

— Постой со мной. Или тебе холодно?

— Холодно, но я постою.

— Давно хотела спросить… Тебе сколько лет?

— Двадцать четыре.

— А как будто пятьдесят.

Борис промолчал, не увидев в этом высказывании вопроса. Жанна затушила окурок.

— Ты из какой секты?

— Я не из секты. Просто Библию читаю.

Жанна обвила шею Бориса руками.

— Скажи честно — я тебе нравлюсь?

Борис посмотрел ей в глаза.

— Я тебя люблю.

— Что?! Ты реально псих!

Жанна рассмеялась и ушла в клуб. Борис вернулся и продолжил чтение. Его волновала антиномия кальвинизма и арминианства, но я в этом не понимаю, поэтому забудем.

В следующую выходную смену, около двух часов ночи, на пост пришёл погреться легионер Олег. Он вытащил из кармана початую бутылку виски, отхлебнул, спрятал и спросил:

— Я вот в детдом вещи вожу, я в рай, думаешь, попаду?

— Ибо благодатью вы спасены через веру и сие не от вас, Божий дар, не от дел, чтобы никто не хвалился.

— Это чё щас было?

— Послание к Ефесянам, глава вторая, стих восьмой.

— Ну, ты, блин, и задрот! Выпиши мне.

Борис вырвал из тетрадки листочек, записал стих и отдал Олегу. Тот взял, посмеялся, пошевелил губами и вышел.

Очень скоро у Бориса появились и другие собеседники. Людей прибивало к нему, как волны к берегу. Как-то ночью к нему подошёл боксер Миша, дождался, когда они остались вдвоём, и выпалил:

— Моя мать проститутка, но она святая!

Миша весь напрягся. Борис посмотрел на него и кивнул. Миша «завис», постоял немного и ушёл. Потом он будет часто приходить со своим стулом, сидеть неподалёку и жать ручной эспандер.

На правах юродивого, явления, кстати, чисто русского и в других странах не встречающегося, Борис просуществовал до весны. Весной, а это был апрель, к нему на стол села официантка Алёна. В её глазах виднелись слёзы. Она сразу взяла быка за рога.

— Научи меня верить.

— Зачем?

— Я хочу во что-нибудь верить. Раньше я верила, что стану актрисой, а теперь не верю.

— Почему?

— Меня препод разнёс… А у меня капустник… Работа эта… дурацкая! Ненавижу всё! Ты ещё тут! Сидишь как каменный! Научишь?

— Вера есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом. Чему тут учить?

— Да-да, это понятно! Вот послушай, препод мне говорит…

И Борис слушал, он всех слушал, иногда что-то советовал, но очень осторожно и больше молчал.

Как-то в мае они с Алёной пошли перекусить в «Виват-буфет», где обычно собирался народ после клуба. Алёна снова прицепилась к Борису с Библией. Борис достал книгу из рюкзака.

— Я помолюсь, если ты не против.

Алёна заворожённо помотала головой. Борис поставил локти на стол, сцепил пальцы в замок, закрыл глаза и прочёл «Отче наш», не повышая тона, но и не сбавляя, и не обращая внимания на многочисленных посетителей. Когда он открыл глаза, Алёна сидела с пунцовыми щеками, прикрыв глаза рукой. Борис спросил:

— Что случилось?

— Не знаю, стыдно. Все смотрят.

— Ну и что? Пусть смотрят. Я не сделал ничего стыдного.

— Как ты не понимаешь!

— Это ты не понимаешь.

— Чего я не понимаю?

Борису многое хотелось сказать Алёне: стыдно плясать на дискотеке под амфетамином, стыдно трахать глазами женщин, стыдно напиваться и блевать, стыдно превращать себя в сексуальную вещь, стыдно не стыдиться, а молиться не стыдно. Но вовремя вспомнив, что это не её, а его стыд, он убрал Библию. Они мило поели и разошлись по домам.

Летом клуб закрыли на ремонт, и Борис ушёл. Я много о нём думала, читала Библию, а вчера утром случайно встретила на остановке.

Я его спросила — равви, почему у тебя всегда так происходит? А он ответил — не может укрыться город, стоящий на вершине горы, и, зажегши свечу, не ставят её под кровать, а ставят высоко, чтобы светила всем людям. Я его спросила — равви, какое страшное горе ты пережил, что оно сделало тебя таким? А он ответил — если я скажу тебе, ты будешь завидовать и жалеть, а это грех.

Я его спросила — равви, почему нельзя говорить, учить, проповедовать, а можно только показывать и являть? А он ответил — потому что говорящий не знает, а знающий не говорит.

Я его спросила — равви, как мне закончить этот рассказ? А он ответил — ничего нельзя закончить, Жанна, смерти-то нет.

Святая троица

Полетел я на юг, у меня там домик арендованный, а вокруг него садик, навес тенистый из лоз виноградных и маленькие старые гипсовые скульптуры ангелочков по саду разбросаны, вульгарные, конечно, если отшкрябать, а так, с налётом времени, с этакой патиной, очень премилые, иные даже страшные. Страх — обильное чувство, ему можно доверять. Если какая-то штуковина способна его вызывать, значит, не совсем она и халтура, пусть даже, может быть, как халтура и задумывалась. Тут для примера набоковская «Лолита» подходит. Роман грязный, глупый, для подростков, дам и онанистов, однако Набоков большой мастер, вот и слепил из похоти высокую поэзию. Похоть, она ведь как страх — жутко настоящая. А Хронос, если без обиняков, мастер позабористее. Нужны бы нам были эти китайские вазы, не будь им две тысячи лет? И позарился бы я на этих ангелочков, если б не патина? Когда вещь обрастает опытом, это уже и не вещь, а целый миф.

С людьми схожие метаморфозы происходят. Прабабка моя, Ольга Григорьевна, та, которая 1912 года рождения, старуха, в сущности, вздорная, потому как из бывших уездных актрис. Да ещё и жарила на сковородке всё подряд, даже то, что приличные люди варят или запекают. Однако рассказы её — про Колчака, который в Пермь пришёл, или про то, как хлеб в подполе морозили, а отец его потом топориком на куски рубил, или про войну, как про то, как она на работу, на завод, проспала и за это чуть в лагерь не загремела, но вывернулась — ушла медсестрой на фронт, где чего только не случилось, особенно любовь, слушались мною с тем же вниманием, как и «Мифы Древней Греции». Ольга Григорьевна, когда это всё вспоминала, враз молодела и из глупой старухи превращалась в свидетеля эпохи, с россыпью неповторимых бытовых мелочей, которые, как мне кажется, лучше любых анналов передают дух того времени.