Книга Проклятие для Обреченного - Айя Субботина

Даже когда безмолвные тени во главе со своей жрицей растворяются за порогом, я продолжаю слышать звон колокольчика, только теперь его голос изменился до злого шепота: «Лучше смерть, лучше смерть…».

Тьёрд поворачивается в мою сторону, но у меня не хватает сил смотреть ему в глаза. И язык намертво прилипает к нёбу, превращая мои попытки благодарности в бестолковое мычание.

— Как тебя зовут? – Его голос бессердечен, скуп и абсолютно холоден.

— Дэми, аэ’рим[3]. – Зубы стучат до противного громко, и я без всякой надежды проваливаю попытки обуздать страх.

Железные пальцы крепко обхватывают мой подбородок, прожигая будто до самой кости, оставляя под кожей вмятины, осколки и мертвую плоть. Я боюсь открывать глаза, я даже перестаю дышать, вдруг остро осознавая, что жрица с ее пророчеством могла быть права.

Пальцы сжимаются сильнее.

Мне придется взглянуть в лицо своему ужасу, иначе он просто раздавит мой череп, словно яичную скорлупу.

Красный взгляд сжигает меня на месте. Я чувствую себя пеплом на сапогах этого человека, придорожной пылью, которую стирают плевком. Беспощадная аура силы, власти, ужаса обрушивается на то немногое, что от меня осталось, и прямо сейчас я готова броситься вслед за жрицей и умолять забрать меня в жертву своему кровожадному богу, лишь бы больше никогда не видеть эти глаза.

Теперь я знаю, почему о генерале говорят так, будто он не смертный человек.

Он не сделал ничего, но полноводная река моей жизни только что высохла, а там, где она протекала, теперь вековые трещины, кости и прах.

Его нельзя назвать красивым. Разве что считать за красоту зарубцевавшийся исцарапанный клинок после тяжелого боя. Слишком крупные губы, слишком крупный острый нос, слишком выразительный росчерк шрама поперек всего лица. Длинные темные волосы с одной единственной белой прядью, но это не седина. Отшельнику немногим больше тридцати, если представить, что его можно обмерять годами моего мира. Там, откуда пришли халлары, не стареют и живут веками.

Я хорошо вижу алую паутину под его кожей, на правой щеке: тонкие нити пульсируют и вскоре гаснут.

Халлары – кто угодно, но уже давно не люди.

— Будешь прислуживать мне за столом, - решает Тьёрд и поворачивается спиной, как будто увидел достаточно, чтобы больше не утруждать свое чувство прекрасного попытками разглядеть красоту в безобразии. Подает руку Намаре - и сестра виснет на ней, словно это ее, а не меня он спас от смерти. – А ты будешь развлекать меня беседой.

Сестра благоухает, как цветок, зовущий пчел.

Улыбается, хлопает ресницами и, конечно, уже строит планы. Она всегда так делает, стоит на горизонте появится подходящей партии. А лучше Правой руки императора может быть лишь его Советник и он сам.

Еще немного – и Намара выскочит из платья, раскинет ноги, как потаскуха, и покажет захватчикам, каким «горячим» может быть северное радушие.

Меня от нее тошнит.

Наверное, поэтому, вопреки всякой воли, мой рот открывается, и я слышу собственный голос:

— Я не служанка, аэ’рим.

Он даже не утруждает себя поворотом головы, бросая будто бы совсем и не мне:

— Я знаю, кхати, но сегодня ты ею будешь.

[1] Кхет – на халларнском буквально «низкий человек», ничтожество.

[2] Кхати – женская форма слова «кхет»

[3] Аэ’рим (сев.) – уважительное обращение к людям из высшей касты.

Глава третья

Мой страшный сон наяву: в доме, где жили поколения моих предков, где в любви и ласке родилась я, где отец читал мне о великих героях Севера, а мать расчесывала волосы золотым гребнем, за главным столом сидят люди, недостойные быть даже грязью на моих сапогах.

А я стою за стеной, глотаю слезы и жду, когда чаша проклятого убийцы опустеет - и он окликнет меня, словно служку в дешевой таверне.

Если бы только у меня был яд, все трое давно были бы мертвы, а я – свободна.

— Гляди, что я припрятала. – Кухарка, Старая Ши, украдкой тычет мне в руку горсть засахаренных фруктов и орехов. – Ешь, пока злыдень не видит.

Я думала, их уже не осталось. Богатые кладовые, в которых чего только ни было, давно опустели и стали мрачной обителью пауков и сколопендр. Почти все ушло на нужды нового правящего порядка, остальное отчим беспрерывно запихивал в свое ненасытное брюхо. Кое-что растащили слуги, подавшиеся в бега после того, как Красный шип едва не сгорел.

Я с горечью смотрю на горку сладостей и, чтобы не заплакать, втягиваю губы в рот, прикусывая до острой отрезвляющей боли. Этого не хватит даже чтобы утолить голод, но достаточно, чтобы воскресить в памяти времена, когда я была счастлива.

— Спасибо, Старая Ши, - ссыпаю угощение обратно в морщинистую ладонь и для верности сжимаю ее в кулак. – Мне правда не нужно.

В замке почти не осталось слуг, лишь те, которым не было куда идти, и несколько тех, кто сохранил веру памяти моих родителей. А Старая Ши, кажется, была всегда: я не помню кухню без ее круглой пухлой фигуры и вечно испачканного пряностями передника.

В ту ночь, когда по стене моей спальни поползла тень убийцы, сын Старой Ши прикрыл меня собой. Я должна этой женщине больше, чем уважение, потому что обязана жизнью.

Ужин тянется до поздней ночи: мы трижды меняем блюда и в конце подаем сладости с подогретым терновым вином, конфетами и медовыми кексами.

И когда Тьёрд, наконец, встает из-за стола, я молча радуюсь, что пытка унижением, наконец, закончится.

Но убийца снова подзывает меня, заставляя стоять столбом и ждать, пока он закончит выслушивать бредни моей сестры. Радует лишь то, что за весь вечер я ни разу так и не заметила интереса в его страшном взгляде. Что бы Намара о себе ни возомнила, она зря трудила рот, который, возможно, скоро снова пустит в дело, но уже по иному назначению.

— Я могу провести тебя в комнату, аэ’рим, - воркует сестра, но Тьёрд уже берет мой локоть и, развернув, словно куклу, ведет за собой.

— Дэми поможет мне принять ванну, - нарочно громко озвучивает свои намерения. – И до тех пор я отрублю ноги любому, кто посмеет переступить порог моей комнаты.

Жрица была права: лучше смерть, чем быть в долгу.

Но теперь это уже неважно.

Когда-то Красный шип был лучшим замком в округе. Наследство моего деда по материнской линии, обитель воителей Севера, в чьих жилах текла королевская кровь. Когда-то здесь были шумные застолья, а рев героических песен разносился по всей округе. Звенели, сталкиваясь, серебряные кубки, вино лилось рекой. А я любила украдкой забираться к отцу на колени и засыпать под песни скальдов, прославляющие богов и былинных героев.

Теперь от былого величия не осталось ничего.