Книга Девочка с самокатом - Дарёна Хэйл

Эмбер едет прямо, не пригибаясь, даже наоборот – позволяет рюкзаку оттянуть плечи немного назад. В рюкзаке увесистый мешочек с монетами. Их много, потому что ей нужно купить много всего: травяные сборы от кашля и головной боли (даже смешно, что за ними приходится ехать так далеко, ведь, по сути, лес, где их собирают, находится рядом), немного сушёной ромашки для хорошего сна (мать не работает, могла бы собирать и сама, но не собирает, больше того – выкидывает, когда Эмбер пытается, потому что «не хочу разводить дома эту труху»), упаковку аспирина и пузырёк валерьянки (бесконечная лотерея, потому что если верить аптекарю, то срок годности, написанный на упаковках, придумали для того, чтобы люди постоянно покупали новые лекарства, боясь использовать старые, а если верить соседке, то такими темпами можно и отравиться), коробку тампонов…

Смешно. Денег больше не печатают, в шахту никто не спускается, но некоторые вещи продолжают существовать.

Каждый выживает как может. Кто-то обматывает вату тонкой тканью, прошивает ниткой, дезинфицирует и складывает в коробочки, потому что знает: за это ему всегда заплатят – если не монетами всё равно какого происхождения, то хотя бы книгами или едой. Кто-то шьёт одежду из залежавшихся, пахнущих плесенью тканей, которые лет через двадцать рассыпались бы на сгнившие ниточки, а кто-то держит кроликов, собирает с них шерсть и вяжет – правда, покупать новые, сшитые или связанные вещи по карману лишь богатеям. Кто-то мастерит, кто-то пытается что-то придумать, кто-то идёт работать на телевидение или ещё куда-нибудь, надеясь, что эта работа сумеет его прокормить или что всем хочется смотреть телевизор, поэтому с репортёрами и операторами всегда поделятся едой, одеждой и инструментами для ремонта аппаратуры. Кто-то пытается брать на себя ответственность и следить за порядком, а кто-то грабит правительственные бункеры (их понатыкано столько, что новые, никем ещё не разворованные находят даже сейчас), а потом продаёт консервы, оружие, одежду и книги, припрятанные там на случай чрезвычайной ситуации (чрезвычайная ситуация наступила лет тридцать назад, но все как-то привыкли).

«Жизнь продолжается», – говорит Хавьер, когда трезвый.

Пьяный Хавьер опирается на прилавок и доверительным шёпотом сообщает, что ей, Эмбер, ещё повезло, на её век ещё хватит ресурсов, но что будет дальше – уже неизвестно. Людей, способных потратить эти ресурсы, становится всё меньше и меньше, а значит, снижается и конкуренция; с этой точки зрения всё выглядит весьма позитивно, вот только совсем скоро они разучатся их добывать, и конкурировать станет решительно не за что.

Эмбер, кажется, представляет, как это будет. Она читала о первобытных людях, умеет разводить костёр трением (специально тренировалась) и думает, что смогла бы справиться как с дубинкой, так и с примитивным копьём, где нож-наконечник скотчем примотан к ножке стола. Да, у первобытных людей не было скотча, но зато у них были мамонты, а сейчас мамонтов нет.

Есть зомби.

«Это закат, – говорит Хавьер, для пущей значимости щёлкая языком. – Закат цивилизации, девочка».

Эмбер пожимает плечами. На самом деле, закаты всегда нравились ей больше всего.

Закаты нравятся ей и сейчас – было бы здорово просто отталкиваться одной ногой, просто держать равновесие на другой, просто ехать куда-то на фоне оранжево-красного неба, прижимаясь взглядом к горизонту, разрисованному облаками, но проблема в том, что закаты – не лучшее время для одиноких прогулок. И не только потому, что, пока одни пытаются отстроить мир заново (пусть уродливо, пусть неуклюже, пусть огромными молотками вместо высокотехнологичных машин), некоторые готовы его развалить.

Снова и снова.

Не только потому. Не потому что, пока кто-то готов снять с себя последнюю рубашку, чтобы помочь, кто-то выкидывает чужие вещи на улицу, снимает с других их рубашки. Не потому что в любой момент из-за деревьев впереди неё может вышагнуть кто-нибудь с битой.

Просто потому, что кто-то может вышагнуть сзади.

Просто потому, что кто-то действительно делает это. Выламывается на дорогу из чахлого леса, оставляя на ветках обрывки того, что когда-то было одеждой, оставляя на ветках лохмотья того, что когда-то было человеческой кожей.

Их собственной кожей.

Эмбер оглядывается только один раз. Этого достаточно, чтобы увидеть обнажённую, гниющую плоть, серо-лиловую расцветку ходячего трупа, безумные оскалы и выпученные глаза, в которых не осталось ничего, что могло в них таиться при жизни.

Двое. Зомби, и не самые свежие зомби: скорее всего, они обратились довольно давно, если их успело так потрепать. Они выглядят ветхими, дряхлыми, двигаются неуклюже и медленно, их то и дело заносит, руки болтаются тяжело и беспомощно – только время от времени они поднимаются, чтобы потянуться вперёд, схватить за волосы или одежду, подтащить к себе…

Ну, в их мечтах, если, конечно, у мертвецов есть мечты. В реальности им её не догнать.

Эмбер уверена в этом. Во всяком случае, до тех пор, пока сзади, в каком-нибудь метре от неё, на дорогу не выбирается третий.

Он выглядит намного… свежее.

Пальцы Эмбер сжимаются на руле ещё крепче, но страха всё ещё нет – по крайней мере, если это страх перед зомби. Вместо него в голове пульсирует мысль о том, что было бы просто кошмарно, оглянувшись ещё раз, узнать в этом третьем кого-то из тех, кто был ей знаком. Поэтому она не оглядывается.

У Эмбер есть уши, и она полагается на них. А ещё она полагается на ногу, отталкивающуюся от дороги, и на ногу, твёрдо стоящую на металлической деке, и на руки, до побелевших пальцев впившиеся в резиновую окантовку руля, и на тело, умеющее держать равновесие. И на собственные мозги, которые у неё, в отличие от живых мертвецов, ещё очень даже работают.

Она петляет по дороге, объезжая глубокие выбоины.

Хавьер говорит: раньше, когда всё это случилось, когда плакать уже не было смысла и оставалось только смеяться, отвязные ребята придумали развлечение: убегать от зомби. Это было не так уж и сложно, потому что даже самые быстрые были совершенно тупыми (вообще-то Хавьер называл их «совершенно не приспособленными к сложным погоням», но это Хавьер – он почти всегда выражается слишком изящно); никаких «оббежать препятствие», только «врезаться в него», только выбыть из строя на несколько секунд, а то и вообще насовсем, если препятствие окажется крепким, а скорость – большой.

В этом смысле ей есть над чем поработать.

Эмбер отчаянно отталкивается, пытаясь развить нужную скорость. За спиной раздаётся хриплое дыхание – непонятно, зачем им дышать, наверное, по привычке, а может, это воздуху скучно, и он просто танцует в их лёгких, поёт там… За спиной раздаётся хриплое дыхание и бессмысленное рычание, тупая ярость даже не обезумевшего человека или бешеного животного, а просто кого-то, в ком не осталось ничего, кроме желания догнать и убить.

Неважно, как. Непонятно, зачем.

Шаги мертвецов кажутся неровными даже на слух. Кто-то из них подволакивает ногу, кто-то шумно сталкивается с остальными. Что-то хлюпает и с чавкающим звуком ударяется об асфальт, словно от гниющей плоти то и дело отваливается всё, что больше не может держаться. Жизнь больше не сшивает воедино эти мышцы и кожу, не наполняет кровью артерии, не заставляет стучать сердце за полосками рёбер. Рёбра могут торчать наружу под жутким углом, кровь может вытечь хоть вся, никто этого и не заметит, облезшая кожа может трепетать на ветру, словно флаг.