Книга Завещание - Нина Вяха

I'm going places[3], хотя прямо сейчас я еду домой. Обратно, туда, где все началось.

В Стокгольме ноль градусов, все ходят нервные и красиво одетые, скользкие каблуки, длинные волосы. Здесь, на севере, уже лежит толстый слой снега, мужчины и женщины выглядят куда старше своего возраста, некоторые словно вообще выпали из другого времени, устаревшие модели машин, грязные, побитые, погнутые и ржавые – разве не выглядят эти люди даже куда более несчастными, чем те, что живут в столице? Может, они стали несчастными из-за того, что в их жизни нет ни цели, ни смысла? Есть ли вообще какой-нибудь смысл в здешней жизни? Без метро, ресторанов, торговых центров, без квартир, уединения, отгороженности? Да что там, здесь даже самой жизни и той не наблюдается, есть ли она вообще? Ау, люди, вы здесь? Отзовитесь! Есть ли вы, существуете ли на самом деле?

Анни увидела, как на стоянку для автобусов на полной скорости влетел черный «мерс». Машину занесло на развороте, и следом, визжа покрышками, «мерс» резко затормозил рядом с ней. И пусть она не признала тачку, зато сразу же узнала манеру вождения. Это как отпечатки пальцев – ни с чем не перепутаешь.

Анни отказывалась верить своим глазам. Тату? Его что, уже освободили? В последний раз, когда она о нем слышала, ему предстояло отсидеть двенадцать месяцев в исправительно-трудовой колонии в Кеминмаас. Говоря его словами, он ступил на чересчур узкую дорожку, и она слишком быстро повела его не туда, куда надо, и надо ж было такому случиться, что ни с того ни с сего на его пути оказались эти две клуши. А так у него и в мыслях не было ничего плохого. (Ну да, так ему и поверили.)

Но смерть не обращает внимания на такие вещи.

И вот теперь на переднем сиденье старой колымаги сидел ее младший брат, один из девяти, с сигаретой в углу рта и этой своей кривоватой, но по-прежнему чарующей улыбкой, которая, по счастью, не утратила зубов после нескольких месяцев отсидки.

Вся левая сторона лица испещрена следами от старых шрамов, отчего и прозвище – Ринне, Косогор. Лаури рассказывал, что когда брат решил придумать себе кличку, то у него не возникло с этим проблем, потому что после пожара в гараже в 1979 году его лицо навсегда изменило свой профиль и теперь походило на изрытый кочками неровный косогор (но об этом позже). Анни до сих пор не привыкла к этому новому прозвищу, ей было нелегко его произносить, ей вообще невыносима была сама мысль, что кому-то настолько хорошо живется в своих семьях, что они с легкостью преодолевают прошлое, свою боль, и превращают все в шутку, забавный случай на потеху друзьям.

– Ты что, сбежал?

Он рассмеялся, смех получился странным – нечто среднее между кашлем и икотой.

– Меня недавно отпустили. За хорошее поведение.

Должно быть, на ее лице отразилось удивление, потому что он продолжил.

– Остальные удивлены не меньше твоего. Разве что кроме мамки.

Мамка, ну конечно. Сири никогда и мысли не могла допустить, что ее малыш Тату способен на что-то плохое.

В доме Сири не жаловали ни прозвищ, ни ругательств. Интересно, подумала Анни, остальные матери тоже по-разному любят своих детей – одних сильно, других не очень, а если даже и так, то неужели они делают это настолько же явно?

– Зато, я смотрю, кое-кто здесь очень сильно растолстел, – заметил Тату, когда Анни опустилась рядом с ним на переднее сиденье. – Что, раздобрела на стокгольмских булочках?

Анни не хотелось об этом говорить ни со своим младшим братом, ни с кем-либо еще, но она отлично понимала, что он далеко не единственный, кто начнет задавать подобные вопросы, поэтому надо просто привыкнуть. Она пожала плечами.

– Сейчас у меня здесь только одна булочка, – она похлопала себя по животу. – Роды будут приблизительно в середине лета. А ты сейчас дома живешь или как?

Она постаралась, чтобы ее голос звучал как можно более нейтрально, все-таки он ее брат. Стоит родственникам почуять хоть малейшую тревогу, как они тут же в нее вцепятся – не отдерешь. Анни и так чувствовала на себя внимательный взгляд Тату, пока тот говорил.

– Ну да, у меня дома много дел, но ночую я теперь в другом месте.

И он прибавил скорость, Анни почувствовала, что опасность миновала. Тату между тем несло дальше.

– Я тоже встретил кое-кого. Ее зовут Синикка. Она младшая сестра Вели-Пекки, помнишь его? У него еще была такая красная колымага, переделанная под трактор. Они живут в Карунки.

Анни кивнула, она помнила. Не младшую сестру, конечно, а трактор.

Как это похоже на Тату, он постоянно читал между строк, видел только то, что хотел видеть, а больше ему и не надо было. Оставшуюся часть пути он трепался о своем. Об этой своей девушке, к которой уже почти переехал жить, о том, какое хозяйство у ее родителей, о болезни ее отца, о тюремных камерах, в которых ему довелось побывать, пока он сидел, о своих планах на будущее, о том, как обстоят дела дома, о нарастающей неприязни между родителями, и, слушая его, Анни наконец смогла с облегчением выдохнуть и расслабиться.

Она была счастлива, что именно Тату вызвался ее встретить. Он был одним из немногих ее сестер и братьев, которые всегда были готовы трепаться о себе, забывая об остальных, так что в их присутствии можно было забыть об изучающих взглядах, а так же об осуждающих, вопрошающих и задумчивых тоже.

Остаток пути она провела в легкой полудреме, вполуха слушая своего брата, как иные слушают радио. Глаз радовался лесу за окном, всем этим дорожкам и тропинкам, по которым она бегала в детстве, протоптанным ногами, наезженным велосипедами и мопедами, проложенными машинами и тракторами.

Но это было тогда, а сейчас она просто гость, случайный путник, забредший в эту глухомань. Она слышал, как лес шепчет ее имя, зовет ее домой, но она притворялась, что не слышит его, не хочет слышать.

Анни смотрела на свое отражение в стекле: серьезные глаза, светлые, финские, водянистые. Недавно выкрашенные в темный цвет волосы обрамляли ее лицо, подчеркивали бледный узкий рот, прямой нос. Анни была красива не кричащей красотой, не так, чтобы оборачивались на улицах, но все же в ней что-то было. Заостренные скулы, прямой взгляд – она все еще достаточно молода, чтобы быть красивой. Через несколько лет, пять, десять, двадцать – кто знает? – у нее пока нет никаких серьезных причин, чтобы постареть, как некоторые люди, как Алекс, который был красив на свой манер – вот бы все так красиво старели, как он, или даже Тату, думала она, глядя на младшего брата – со стороны, где на сидела, не было видно его шрамов. Он стал теперь уже совсем взрослым, во всяком случае, балансировал на грани взросления, темноволосый от текущей в его жилах валлийской крови или саамской или все вместе, в общем, темноволосый, как еще несколько ее братьев и сестер. Но не Анни. Она была светловолосой, а вот Тату с годами должен был стать красивее, благодаря уцелевшей половинке лица уж точно – в любом случае, у него была к этому склонность. Совсем как у Пентти.