Книга Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Слепой блеск круглых очков Динабурга.

Да… – кольнуло, – Динабург в прошлом году скончался.

Тишина.

Поскольку на лицо Германтова легла тень необъяснимого испуга, Житинский, очнувшись первым, посоветовал ему выпить для храбрости.

Выпил и, овладев собой, начал пересказывать то, что когда-то ему довелось узнать; Соня вновь курила и говорила, а он слово в слово повторял её рассказ о боях врангелевцев с красными отрядами на Перекопе, о паническом отплытии из Ялты на последнем пароходе в Константинополь, о переезде в Мюнхен… почему-то с дальнейшими сведениями Германтову жаль стало расставаться, умолк.

– А дальше-то что было с ним, дальше? – в один голос заторопили. Динабург машинально огладил взъерошенные только что волосы, Житинский, почуяв приближение редкостного сюжета, вскочил из-за стола, начал, задевая книжные полки, нервно и быстро ходить по комнате.

– Дальше, – самое интересное. – Вяльцевский муженёк, ненавидевший по понятным причинам евреев и комиссаров, прятал на своей мюнхенской квартире Гитлера, когда того, после пивного путча, разыскивала полиция…

Надо ли добавлять, что слушали Германтова с нараставшим вниманием? – его оцепенелое напряжение передалось слушателям, тем более, что судьба Вяльцевского мужа косвенно пересеклась в пересказе-рассказе с судьбою Набокова, который тайно, но победоносно тогда покорял читателей.

– Что потом, после отсидки в сибирском лагере?

– Понятия не имею; он ведь с нацистскими бонзами якшался в самом начале, когда они только шли к власти, а потом он всё же не совершал никаких особенных преступлений и, отсидев в сибирском лагере, надеялся вернуться в Германию.

– Известна его фамилия?

– Я возможно что-то путаю, но запомнил что-то шепеляво-шипящее, – Василий Шелепнёв или Шелешнёв.

– Да, Василий, а вот фамилия у него, кажется, была другая, подлиннее, почему это – строго смотрел Гена, – Шелепнёв-Шелешнёв? Никакой он не Шелепнёв.

– Это – условно, у него спереди нескольких зубов не было, он будто бы из-за этого отчаянно шепелявил и так его для простоты называли зэки.

– Бискупский, по-моему, – вспоминал настоящую фамилию Гена: да, Василий Бискупский. А как он выглядел? – спросил явно взбудораженный Гена, похоже, он уже не считал свой роман дописанным до конца.

– Мне запомнилось только, что вдобавок к идейной фашизоидности, был он после всех испытаний своих и внешне пренеприятным типом, и что-то после ранения на Перекопе с глазом у него случилось, веко дёргалось, а вот каков облик был у бывшего бравого офицера, – не знаю.

– Я знаю, – сказал Соснин; совсем неожиданно.

– Вечер откровений! – окнув сильней обычного, воскликнул Дудин.

Теперь уже все смотрели на Соснина.

Казалось, и сам он был удивлён.

Даже – смущён-растерян.

– Картина вдруг ожила… – как бы оправдываясь, начал Соснин, – в студенческие годы наш курс отправили в Казахстан, в Павлодарскую область, на целину, – он заговорил побыстрее, – эшелон задержался в Кулунде, мы повыпрыгивали из теплушек… жуткое, я вам скажу, местечко: земля какая-то выжженная, загаженная и паровозной гарью присыпанная, ни деревца, ни травинки, и грязь особенно сгущалась вокруг одинокого турника, – несколько ветхих серых бараков, штабель брёвен, а достопримечательностью в этой безнадёге была грибовидная обдёртая кирпичная водокачка и привязанный к ней тощий верблюд.

– Ну и…

– Мы в теплушках дней шесть тащились с долгими стоянками на запасных путях, полуголодные были всю дорогу, на каком-то огороде под Омском, когда застряли у закрытого семафора, накопали картошки, а в Кулунде на костре сварили… он к нам подошёл, чтобы прикурить… и присел чуть поодаль, курил, мне показалось, с интересом к нашей болтовне прислушивался, словно мы из какой-то другой страны, – страны, где он никогда не бывал, приехали; я его даже угостил картофелиной в обугленном мундире; он, помню, и соли попросил.

– Откуда ты знаешь, что – он?

– Так тип, действительно, был противный, врезался в память, а портрет, который Юра набросал с чужих слов, я сейчас легко смогу уточнить, – Соснина мучил аллергический насморк, говорил Соснин, хлюпая носом, – пожаловался даже, что в пору тополиного пуха ощущения такие, будто изнутри нестерпимо чешутся ноздри. – Он, – Соснин прижимал к носу платок, – темно-коричневый был от солнца, морщинистый, с гниловатыми, прокуренными зубами, с рябыми шелушившимися залысинами: я не мог его не запомнить. Ну и глаз у него явно был повреждённый, – полуоткрытый, с мутно-белёсой плёнкой, и веко дёргалось и нескольких зубов не было у него, а те зубы, что оставались… были жёлтые от никотина. Отталкивающе-противный тип; при этом что-то притягательное, даже что-то значительное в нём ощущалось, правда, я чувствовал его сильное эмоциональное поле, наверное, поэтому так запомнил, а сейчас… столько лет прошло, однако же как сейчас его вижу.

После неожиданного рассказа Германтова, совсем уж неожиданно подтверждённого свидетельствами очевидца-Соснина, помолчали, по-своему переживая услышанное, – сосредоточились на крепчайших сладковатых коктейлях, уже и солнце светило, уже и трамваи пошли, а вдруг у всех гостей дикий аппетит проснулся, позабыв о возведённых в ритуал правилах, Гена, – после десертов и пирожных! – наскоро вскрывал запасную банку сайры, нарезал колбасу.

«Говорят я опьянела, но вина я не пила…»

С Сосниным потом, по утренней прохладе, дошли до угла Большого, до этой ювелирной витрины.

По асфальту скользила позёмка тополиного пуха.

Изрядно захмелевшие, говорили об удивительном Гене, внутренне таком напряжённом, закрытом, лишь на своих днях рождения словно бы отчитывавшемся о сделанном за год; как страшило Гену забвение… говорили о непрерывном пополнении им картотеки модерна, о фотоохотах на петербургские брандмауэры, выразительнейшие в немоте своей, о необъяснимо, – восторг и укор, самоирония пронзительного эстетизма? – воздействующих белых стихах…

А свой роман «Зелёные берега» Гена Алексеев не стал дописывать: не захотел добавлять нового героя, который, мало что вполне мог при яркости своей биографии затмить уже выписанных героев, так ещё стал бы для автора, влюблённого в Вяльцеву, героем-соперником, или хотел дополнить, возможно, хотел и переписать роман, но не успел… когда Германтов случайно повстречал Гену на Невском, у «Аэрофлота», – это была их последняя встреча, – и они зашли выпить в магазин «Фрукты-Овощи», тот, что был в советские времена на углу Кирпичного переулка и Малой Морской, в магазине том, в темноватом уголке, разливали… пили какую то дрянь у мокрой полочки с неубраными стаканами, Гена к поразительной судьбе Вяльцевского мужа не возвращался, нет, он заговорил о замысле нового своего прозаического сочинения с весёленьким названием «Конец света». Ну а роман «Зелёные берега» с предисловием Житинского был издан, имел успех. – Вспоминается мне ненаписанный постскриптум к лирическому алексеевскому роману, наверное, потому, – разрешал свои сомнения Германтов, радуясь, что наконец-то нащупывается сам принцип отбора одного хотя бы воспоминания, явно контрастирующего с лицами и картинками из его, германтовского, прошлого, – да, у него-то в биографии никаких резких перепадов не было, никаких приключений, зато бурная и вполне при этом эпическая жизнь отвратительного, но притягательного Бискупского-Шелепнёва-Шелешнёва, сама жизнь его, взявшая старт в серебряном веке и осенённая прекрасным символом его, Вяльцевой, а затем вросшая в войны-революции-репрессии переплавленного в железо века, стоила многих приключенческих наворотов: завязки-кульминации-развязки явно были в реальной жизненной истории Бискупского-Шелепнёва-Шелешнёва, заквашенной на всемирном зле, на тщательно выисканных судьбой местах боёв и странствий героя, как, собственно, и бывает в художественно-выисканном сочинении; взлёты и падения, невероятный по закрученности сюжет её, жизни, даже будучи пунктирно прочерченным, и сам по себе не отпускал бы внимания…