Книга Неудачная реинкарнация - Владимир Журавлев

— Но-но! — обиженно сказали эльфы.

Подэпсара вздохнул, помялся для приличия — и решился.

— Ладно, вводите в курс дела, — сказал он, усмехаясь. — Мне всяко головы не сносить, так хоть покуражусь напоследок!

Эльфы возбудились и обрадованно зашумели. А подэпсара почувствовал в груди какое-то сладкое щемление. Почему-то ему пришло в голову, что это похоже на первую любовь. Вернее, на то, что с первой любовью неразрывно связано — потерю невинности. И страшно… и страшно любопытно! — …но сначала о делах предыдущих! — вырвал его из блаженства строгий голос эльфа. — Где защитник для девы Бессмертных?

Глава двенадцатая

Владимир Переписчиков — о предназначении поэзии…

— Переписчиков, — равнодушно сказала учительница. — К доске.

— Зачем? — недоуменно спросил он.

В классе понимающе захихикали — манеру общешкольного шута впадать в прострацию на скучных уроках знали все без исключения.

— Стихотворение выучил? — напомнила учительница. — Если выучил, иди рассказывай. Все уже ответили, один ты остался.

Он напрягся и припомнил — да, что-то такое было. Гундели монотонные голоса, раз за разом повторяющие одни и те же строки. Ну, он и улетел…

— А зачем к доске? — по-прежнему недоуменно спросил он. — Меня что, не слышно кому-то? Так я могу…

— Не надо! — поспешно сказала учительница. — …что на другом этаже слышно будет. Причём все.

— Невежливо говорить в спины одноклассникам, — назидательно сообщила учительница.

Она преподавала литературу и русский язык, и потому считала себя достаточно подготовленной для споров даже с Переписчиковым. И ведь спорила…

— Резонно! — нехотя признал он и вышел к доске.

— Люблю Россию я, но странною любовью, — подсказала учительница.

— А, Лермонтов! — с отвращением опознал он. — Нинель Сергеевна, а оно вам надо? Ну, любил он Россию — но мы-то её даже не видели! Мы же в Сибири живём! Посмотрите — тайга кругом! Серая! Где здесь разливы рек, подобные морям? У нас же ГЭС! В общем, нам это стихотворение чуждое. Как про другую страну. И учить его не следует. Потому что в юных неокрепших умах закрепляется ложный образ родины. А ложь — это… это плохо! Вот скажите честно, разве для вот этого класса чета белеющих берёз хоть как-то напоминает родину?

Учительница в сомнении глянула на притихший в ожидании ответа класс. Ну, если представить честный ответ учителя… что само по себе уже очень сложно… то для них образом родины было место под названием «Скалки» — куда подрастающее поколение ходило под видом турпоходов пить пиво подальше от взрослых.

— От то-то же! — правильно интерпретировал он её заминку.

— Ну что же, — усмехнулась учительница. — Раз уж ты так хорошо разбираешься в поэзии Лермонтова, то… в виде исключения… стихотворение «Родина» с тебя спрашивать не будем.

Класс недовольно зашумел, и учительница тонко улыбнулась. Противопоставить личность толпе… то есть классному коллективу, конечно… вполне разумное решение. А уж класс проведёт воспитательную работу! Лидеров, а по сути просто садистов, для дела унижения личности всегда хватает…

И все бы ничего, но она решила развить успех, додавить вечного смутьяна — и шагнула на очень опасную дорожку…

— Но оценки надо все же получать, — напомнила она. — Конец четверти скоро, если кто забыл! Так что расскажи нам вот это: «когда касаются холодных рук моих»… Тебя на прошлом уроке не было, болел, да? А долг остался. Надеюсь, это стихотворение вас устраивает? Это не про родину, это ведь обличение пороков высшего света…

— Что вы все путаете? — не сдержался он. — Какое обличение?! Да он сам был из высшего света! Ухлёстывал за великой княжной, а та ему ноль внимания — вот он улился желчью и написал пообиднее! Вы что, не знаете, что массовой поэзии тогда не было? Они же там все друг друга знали! И стихи писали для друзей — да ещё чтоб произвести впечатление на очередную прелестницу! Да поэты вообще пишут в основном для чего? Чтоб в стихах позволить себе то, о чём мечтается! Словами все можно! А мы это потом учим, как великие откровения, как религиозные догмы, блин!

— Переписчиков, ну что ты несёшь?

— Могу доказать! — сказал он злобно. — Вот если б я сейчас стал приставать к нашим девочкам — получил бы по мусалам! А словами — пожалуйста! Ещё и попросят, чтоб записал и подарил на память! А наслаждения от слов — почти столько же, как от самих действий! Потому что поэзия — великая сила!

Учительница недоверчиво усмехнулась.

— Ах так? Ну ладно…

Он принял вызов. Глубоко вздохнул. Оглядел класс…

— Тане…

Худенькая девочка за последним столом непонимающе уставилась на него.

— Был шумный новогодний бал — ты помнишь? — мягко спросил он.

Его голос невольно изменился, появилось то, что он сам называл «тёмным бархатом», не в силах более точно перевести термин с кодировок Арктура. —

…был шумный новогодний бал И пели трубы.

Ты пела — вся, смеялась — вся,

Смеялись губы…

И ты кружилась вкруг меня,

Сияли глазки —

И я тебя поцеловал

С невольной лаской…

— Ого! — залетали по классу мнения. — А мы ещё тогда подумали — чего она светится?…

— Врёт! — возмутилась она и покраснела. — Да я бы ещё и…

— Тихо, дура! — шикнули на неё. — Это же поэзия, ты что, не понимаешь?! Продолжай, Вован!

— Александре, — сказал он вдохновенно. —

Это было в лесу,

Возле скал, возле скал…

— Ага! — догадались сразу в классе. —

Ты — прижалась ко мне,

Я — тебя обнимал…

И — горячие пальцы скользили к плечам

По изящной и тоненькой шее…

Он замолчал и перевёл дух.

— Дальше что было?!!! — взвыл класс.

Он посмотрел на бледную Сашку — и покачал головой. И успел поймать благодарный ответный взгляд.

— Ирочке, — почти прошептал он, и все затаили дыхание, чтоб услышать. —

Рябь на воде и облака.

Ты смотришь смело…

Как кофточка твоя тонка!

Скользит по телу…

— Ну же!.. — пронеслось по классу.

— Гале, — безжалостно заявил он.

— С-скотина! — откомментировал класс, и в общем хоре он расслышал звонкий голосок Ирочки.

— Ну Вован даёт! — восторженно заревел Типун, первый бандит класса. — Раздевай их!

— Говори стихами, урод! — холодно посоветовал он. — Это же поэзия!

Класс согласно зашумел, и даже учительница кивнула — мол, да, стихами говори, урод, на уроке поэзии! Он мельком глянул: глаза учительницы горели нездоровым интересом, губы припухли, и даже дыхание прерывистое… Тоже, пожалуй, что-то себе вспомнила о невинной школьной юности!