Книга Воскрешение на Патриарших - Владимир Казаков

– Знаю.

– Ну а я в один прекрасный день, он действительно прекрасный, это правда, так вот просыпаюсь трезвый. Ни похмелья, ничего. И вдруг у меня в голове что-то произошло. Я это физически почувствовал. Щелчок – не щелчок, но что-то похожее. Мысль пронзила – а ведь я больше не пью! И все. Как отрезало. Как будто ластиком ту алкогольную хотелку стерли.

– Ну, ну, и что дальше?

– А дальше – свобода! Я вдруг понял, что это настоящее Чудо. С большой буквы. Что Господь мне дал шанс жить. Ну не могло этого произойти без помощи Божьей! Сам же знаешь нас, алкашей. Единственная сложность в непитии – это только то, что всю дурь приходится совершать на трезвую голову.

– И не хочется?

– Нет. Вообще. И причем я организм не мучаю. Это как-то естественно происходит. Просто вся водка-пиво мне стала вдруг до фени. Трудно объяснить. Но чудеса всегда невозможно объяснить. Они слишком просты, чтобы их объяснять.

– Да. Удивительно.

– Сам потрясен. И знаешь, меня уже евангельские чудеса сильно не удивляют. Я понял, что возможно все.

– Только вот нужны ли чудеса…

– Это, конечно, вопрос… – хмыкнул Костя. – Не знаю даже. Если они есть, значит, нужны.

Машина Костика неторопливо двигалась к «Беговой». Слева возникало огромное, страшное здание, из недавно построенных. Серый цвет сооружения наводил страх. Здание подавляло всякого на него смотрящего. Это был огромный, несусветно огромный монстр, вытянутый вдоль магистрали. Ощущение ужаса добавляли мириады норочек-ячеек квартир, копошащихся и рябящих внутри бетонного чрева. От здания хотелось отвернуться, как от больного проказой человека.

– Сейчас заскочим на «Парк культуры», подхватим Олега. Ты ведь с ним там договорился? У радиального выхода, у старого «Букиниста»?

– Я? Какого Олега?

– Ну ты совсем… Нашего Олега! Соловья! Соловьева. Он мне позвонил утром, сказал, что с тобой разговаривал. Долго. И вы договорились пересечься у «Букиниста» на Парке.

– Жуть какая. Ничего не помню.

– Это старость, Гарик. И маразм. А «Букинист»-то тот еще существует?

– Понятия не имею. Хороший такой домик стоял. Однокомнатный. Бледно-салатовый. И еврей бородатый там сидел. Этакий гоблин на пенсии. И колокольчик при входе. Дверь еще туго открывалась. Помню, там долго продавались письма Давида Бурлюка. Как войдешь, справа на витрине. С рисунками его. И довольно дешево. Рублей по десять. Все помню. А вот что с Олегом вчера говорил – нет.

– Сейчас, через пять минут будем, посмотрим, есть там магазин или нет.

– Да уж. Ладно. Посмотрим.

– А романчик клевый, – Костя достал сигареты. – Прямо родным пахнуло. Знаешь, повезло, что мы застали то время. Знаешь, недавно задумался. Удивительное дело. Всю советскую власть Церковь была под запретом. То явным, то условным. Но атеизм был главенствующим в идеологии. Помнишь в институте «научный атеизм»? Выросло два-три поколения наших людей, для которых вера довольно отвлеченное понятие.

– Ну и? – Игорь устроился поудобней и уже допивал пиво.

– А на Западе никто ничего не запрещал. Хочешь, ходи в церковь, не хочешь – не ходи. Никаких тебе атеистических пятилеток, как в двадцатых, ни расстрелов батюшек. Казалось бы, вера должна расцветать. Ан нет. Все вышло совершенно наоборот. Съела там сама себя Церковь. У нас при государственном атеизме вера не уничтожилась, а как бы в анабиоз впала, заморозилась. А чуть стало теплей, хлынула рекой. Храмы полные, на праздник не зайти. Помнишь, когда к нам привозили Пояс Богородицы? Я не помню, какая цифра была названа в конце, то ли два миллиона человек, то ли три, не суть важно. Важен порядок цифр, скольким людям было не в лом прийти, встать в очередь, достояться, иногда больше суток, и прикоснуться к святыне! Очередь стояла от Храма Христа до метро «Парк культуры».

– Ты думаешь, все эти пассажиры такие прямо верующие?!

– Нет, конечно. Но все равно, что-то же их сподвигло на этот подвиг. А для современного городского обывателя сутки на морозе в очереди – это подвиг. А на Западе сейчас такого и быть не может. Там все ушло в педерастию. В торжество мобильника и либеральных ценностей. Сегодня как раз прочитал, что в Швеции в Гетеборге в главном парке отдыха установили специальные кормушки-скворечники. В них презервативы и анальные кремы. Для пидорков, вдруг им приспичит потрахаться на природе. Ум за разум заходит.

– Да перестань! «Заморозкой» советская власть веру спасла?

– Именно так. Советы попытались создать христианство без Христа. Конечно, проект в таком виде был обречен, но успехи были колоссальные. Действительно же люди в массе своей, творческую интеллигенцию не берем, тут я согласен с Лениным, что «оно-говно», а вот люди обычные были добрее. Честнее. Ведь декларированным мерилом всего была польза человеку. Человек был на острие всех начинаний.

– Значит, интеллигенция – кал? – Игорь слушал Костика вполуха.

– Два кала. Гора кала! Даже не навоз. Он хоть полезен для удобрения. Я говорю о писателях-поэтах-художниках начала двадцатого века. Знаешь, я многие годы преклонялся перед ними, Серебряный век для меня был всем. Потом, прочитав их биографии… Сборище пидоров и лесбиянок, через одного наркоманы, алкоголики практически все. Наступила война четырнадцатого, они все косят от армии. У кого мигрень, у кого золотуха! Из уже состоявшихся поэтов служили на передовой только Гумилев и Блок. Блок в инженерной дружине, но все равно, рядом с фронтом.

– Читал. Вон Пастернак аж в работяги записался на «почтовый ящик» куда-то на Урал, только чтоб на фронт не попасть.

– Вот именно! А в столицах продолжались оргии и пьянки, словно и нет войны. Какая тут вера?! Перед революцией вера в городах была на нуле. И уходила в минус. Почти все авангардные и футуристические течения – открыто богоборческие. И все эти предреволюционные и сразу послереволюционные «измы» – это бесовщина в чистом виде. Хотя и талантливая в бытовом, людском понимании жизни. Варсонофий Оптинский примерно так писал в свое время, что поэты и художники подходили к вратам Царствия Небесного, но не входили в него. Так, постояли-постояли и ушли, не побывав в самом храме, толпились у врат Царства Небесного, но не вошли в него. А им было дано все сверх меры для этого.

– Может, может…

– А потом постепенно включилось другое. Созидательная программа. Не смейся, при Сталине.

– А я и не смеюсь.

– Пусть все делалось не так, пусть многое не получалось, многое забалтывалось, но все равно – изначально забота о простых обычных людях. Честность, самоотверженность, правдивость декларировались и приветствовались. Сейчас – как сдуло. Только деньги – мера всех и всего. Кстати, поэтому советский человек так легко и с удовольствием вернулся к христианству. Он и раньше жил этими заповедями, только теперь добавился Господь и все стало на свои места. Душа человека ждала Его и получила, потому что была готова.