Книга Божий мир - Александр Донских

Женщины унимали навзрыд плакавшую бабушку. Мужчины за ноги за руки уложили дедушку на диван; через несколько минут он очувствовался мало-мало, однако его рот безобразно вело. Рассеянно, угасше смотрел на людей, пощипывая свою жидкую бородёнку, почему-то не казавшуюся мне теперь смешной.

Папка пришёл с улицы, присел на краешек дивана:

– Как тебе, батя? Полегчало?

– У-гу, – прохрипел дедушка.

Помолчали. Ребятишки ещё раньше перебрались из-за комода за стол и уписывали пельмени, а мне не хотелось покидать этот уютный сухой тёмный уголок растревоженного дома, я даже закрылся шторкой, чтобы было меньше света и голосов. Я, наверное, искал, не понимая того, своему сердцу покоя. Ни дедушка, ни отец меня, кажется, не видели.

– Поганистый он мужик, этот наш Колька, – сказал папка.

– Ты вот чего, Саня, других не очень-то хули. У него своя жизнь, у тебя – своя. Разберись-ка в своей. Вот дело будет! Чего сумасбродничать начал? С жиру бесишься, что ли?

– Запутался я, отец, – вздохнул папка, закуривая, но тут же гася папиросу. – Лучше не спрашивай.

– Как же «не спрашивай»? Мне Аннушку, дочку, жалко. Сердце-то, поди, ноет, моя ведь кровинушка.

– Укатить мне на Севера́, что ли, батя? Буду высылать деньжата. А то мучаются, изводятся со мной, гадом…

– Это ещё зачем? Ты – голова семьи. Го-ло-ва! Представь себе, к примеру, коня или человека без головы да без мозгов. Ходят они по улицам и тыкаются туды да сюды. Вот так и семья без мужика – бестолковость одна, дурость да нелепость. Ты, мужик, – голова, они – дети, жена – твоё туловище, ноги, руки. Понял?

– Понять-то понял, да только не гожусь я уже для семьи, батя. Падший я… Э-эх!

Дедушка рывком привстал на оба локтя и угрожающе зашипел:

– Цыц, сукин сын! И чтобы не слышал таких речей. Будь мужиком, а не бабой, так твою перетак! Без семьи, голубок, ты совсем пропадёшь, скорёхонько опалишь крылышки. Поверь мне, старому: ведь тоже когда-то малость чудесил да брыкался. Вот и учу тебя: не отрывайся от семьи. В ней твоя сила и опора. Мир – вроде как холодный океан, а семья – тёплый островок, на котором и согреться можно, и от бурь укрыться. Не разрушай, Саня, своей семьи, опосле обогреться будет негде. Понял, чудило?

Папка грустно усмехнулся:

– По-о-о-нял, батя.

– То тоже!

Радостно и легко у меня стало на сердце, будто какой-то волшебный лучик прошил его ниточками света, заживляя трещинки.

* * *

Кажется, тогда же – хотя какое это может иметь значение? – в полночь, я, Миха, Настя, Лена и Люся потихоньку от взрослых в баню гадать забрались. В парилке было тепло, осенне пахло сырыми берёзовыми вениками, в голове чуть кружилось. Мы зажгли свечку, вскарабкались на сыроватый полок и начали ворожить. На воткнутую в доску иголку ставили половинку скорлупки кедрового орешка и поджигали её. Кто-нибудь, чья наступала очередь, загадывал имя любимого человека. Подожжённая скорлупка начинала крутиться, и нам было видно, как его любит загаданный им человек. Если скорлупка крутилась сильно, искристо, – его любят сильно, если слабо – что ж, гадай, если хочешь, на кого-нибудь другого: может, он тебя любит.

По жребию первой выпало гадать Насте. Она, словно чего-то испугавшись, отпрянула в тёмный угол и замерла. Потом крепко сцепила пальцы, прикусила губу и с каким-то страхом и в то же время с надеждой смотрела на свою скорлупку. Миха зажёг спичку – Настя неожиданно вздрогнула и сжалась. «Нет-нет, не надо, – умоляли её глаза, – я не хочу знать правду, которую вы мне и себе хотите открыть. Погасите спичку! Нет-нет! Зажигайте же скорлупку. Почему медлите? Нет-нет, не надо!»

Развалкий, как медведь, Миха деловитым, будничным жестом стал подносить спичку к скорлупке. Настя чуть привстала на коленях и напряжённо смотрела на его руку. «Сейчас всем станет всё известно: любит ли её загаданный ею мальчишка?» – тревожась, подумал я. Скорлупка в поднесённом к ней пламени вздрогнула – вздрогнула и Настя. «Ну же, вредная скорлупа! – кричал я в себе. – Крутись, крутись, дорогая скорлупка! Лучше пусть моя не шелохнётся, но Настина должна обязательно закрутиться!» Я догадывался, на кого она гадала – на Олегу Петровских; я давно заметил, как нежно она на него смотрит и пламенеет, встречаясь с ним взглядом.

Миха отдёрнул руку со спичкой – скорлупка бодро, с искрами закрутилась. Настя, стыдливо прикрывая лицо руками, улыбалась. Она посмотрела на нас, и мы поняли, что она счастлива.

Гадали Лене. Она изо всех сил притворялась, что ей совершенно безразлично, что скажет скорлупка. Лена шумно играла с кошкой, однако как зорко моя сестрица следила за каждым моим движением! – я устанавливал и поджигал скорлупку.

И она – не закрутилась.

Мне было жалко Лену, хотелось её утешить. Я подумал, что скорлупка не закрутилась по моей вине – быть может, я что-то неправильно сделал.

Лена, вызывающе громко напевая, спустилась с полка, отшвырнула бедную кошку:

– Ерунда это ваше гадание. Я ни на кого и не загадывала, между прочим. Вот так-то! – И зачем-то показала нам язык. Но через полчаса в постели она тихонько всхлипывала в подушку.

Потом гадали Люсе. Как только в первый раз я увидел эту девочку, я заметил за собой странное желание: мне хотелось ей понравиться. Я поминутно искал в глазах Люси оценку. Она иногда задерживала на мне взгляд, и если я отвечал ей своим, она низко опускала глаза и слегка пунцовела. «Я её люблю?» – неожиданно для меня прозвучал во мне вопрос, но я почему-то побоялся на него ответить. Вспомнилась моя очаровательная, капризноватая «бабочка» Ольга, и в моём сердце стало неуютно, как-то, что ли, шатко.

Миха установил скорлупку. Люся – эта скромная, застенчивая девочка! – вдруг смело подняла на меня глаза. В моей груди порывисто, но приятно вздрогнуло, и меня смутила странная смелость её взора. Я опустил глаза и зачем-то полез в карман; достал ржавый болт и так и сяк вертел его в руках. Скорлупка закрутилась энергично, жизнерадостно, можно сказать, с брызгами искр. На лице Люси не произошло никаких изменений, но я чувствовал, что она довольна. Я был уверен, что она ворожила на меня.

Когда мы спускались с полка, наши взгляды снова встретились, и я угадал в полумраке на её губах необыкновенную кроткую улыбку.

14. Часы

На следующий день мама, отец, Люба и брат уехали домой, а меня с сёстрами оставили на недельку погостить.

В кухне висели старинные часы с кукушкой; они сразу же завлекли меня, точнее, заинтересовала лишь только кукушка, которая с гулом выскакивала и громко, голосисто куковала почти как настоящая.

– Что там внутри происходит? – азартно спрашивал я себя, прохаживаясь взад и вперёд около часов. – А может, кукушка живая? – Но я иронично усмехался. Лазил вдоль беленой стенки, заглядывал в механизм и пачкал нос и одежду извёсткой. – Как кукушка узнаёт, что надо выскочить и прокуковать столько раз, сколько показывают стрелки?