Книга Слова, которые исцеляют - Мари Кардиналь

Это было ужасно! Эти телефонные звонки были пыткой! Мать клала трубку, плача навзрыд, уходила в свою комнату, и я слышала, как она продолжает беспрерывно рыдать.

В подростковом возрасте именно в эти моменты я начала думать о самоубийстве.

Она говорила мало. В остальное время можно было сказать, что, освещенная огнем камина, она находилась в состоянии печального созерцания.

– По разным причинам жизнь с твоим отцом стала для меня в конце концов невыносимой. Со дня смерти твоей сестры он стал мне противен. Я была очень молодой, всего двадцать лет, я никогда не видела трупов. Когда я увидела своего младенца таким, в том состоянии, мою прекрасную девочку, которой я так гордилась, я почувствовала себя ужасно. Это случилось в Люшоне, в гостиничном номере. Врач твоего отца послал меня в Люшон якобы для того, чтобы лечить ребенка. В действительности он отправил меня в изгнание, чтобы ребенок не умер в Алжире. Когда я уезжала, они оба – твой отец и он – знали, что малышку не спасти. Врач не сказал мне, что ее болезнь туберкулезного происхождения. Не сказал мне, что твой отец болен туберкулезом. Я не знала. Твой отец ни разу не сказал мне об этом. Если бы я была в курсе, я бы что-нибудь предприняла, защитила бы ее, она была бы жива. Он убил ее. Женившись, он хотел войти в нашу среду. У него были деньги, он был инженером, он был красив. Имея такую жену – молодую, привлекательную, какой я была, из хорошей семьи, – он мог иметь все.

Так что я просто обезумела, увидев доченьку бездыханной в той незнакомой гостинице, в той отвратительной местности. Без семьи, без друзей, без солнца! Я сошла с ума. Он был прав, отослав меня, потому что, если бы он был там, если бы находился рядом, я убила бы его!

Она смотрела на огонь так напряженно, так гневно, что можно было провести две линии, идущие от ее зрачков к пламени. Два убийственных тонких меча, готовых сразить отца.

Сердце мое колотилось, разум мой метался, как птица. Моя любовь к ней была в опасности, потому что не достигала высокого градуса ее боли. Что делать? Как облегчить ее страдание? Как поменять направление ее взгляда? Я подвинулась к краю кресла, склонившись к ней.

– Мама, не надо мучиться.

Ее взгляд не изменился, не сдвинулся с места даже тогда, когда она пробормотала:

– Ах! Ты не знаешь, ты ее не видела, эта была исключительная девочка.

Долгое время она сидела в оцепенении, погруженная в воспоминания: жизнь ее ребенка, смерть ее ребенка, кладбище.

Она плакала. Несколько слез незаметно скатились по ее щекам; они переполняли чашу ее горести. Ее внутренние слезы лились безудержно. Сейчас на ее лице оставались два нежных блестящих следа, как будто две маленькие улитки проложили себе дорожку прямо по легкой ароматной пудре.

Уже совсем стемнело, и лампы гостиной там и сям освещали призрачные ветви перечного кустарника, растущего перед фасадом. Листва его тоже плакала зелеными каплями.

Мы обе продолжали сидеть неподвижно, пока огонь не прервал наше молчание своим живым треском. Она поднялась и раздула огонь, создавая новые букеты искр и сгребая красноватые сверкающие угли, перед тем как добавить еще дров.

– Ты знаешь, что развод запрещен Церковью, за исключением особых случаев. Ты знаешь, что ни за что на свете мы не должны отдаляться от Господа, который был распят на кресте за наши грехи. Ты знаешь, что он все время с нами, хотя мы его не видим. Вместе с нашим ангелом-хранителем. Он старается нас защищать… Мне пришлось набраться храбрости, чтобы попросить развода. Я пошла с визитом к архиепископу города и приняла решение лишь после того, как он заверил меня, что с условием, что я больше не выйду замуж, я могу развестись, могу продолжать исповедовать свою религию и приобщаться к таинствам. А общественному мнению можно противостоять с помощью Господа и веры в его любовь!

Я должна была расстаться с твоим отцом еще после смерти моего ребенка, но я не отважилась… Это был бы такой скандал. Мне не хватило храбрости, я была слишком молода.

Твой брат родился два года спустя. Я очень беспокоилась за своего второго младенца. Я боялась, что и он умрет. Я все время пеклась о его здоровье, он был такой слабенький.

Затем возникли проблемы на заводе. Когда я вышла замуж, мой отец вложил капитал и полагающееся мне приданое в бизнес твоего отца, который тогда процветал. Потом возникли проблемы, ты не поймешь их. Каждый день они спорили. Я служила своего рода посредником между этими двумя мужчинами. Каждый, говоря о другом, использовал не самые лестные слова. Я была больше не в состоянии выдержать это: с одной стороны, отец, с другой – муж. Вмешалась твоя бабушка… Ты ее знаешь, она умела устраивать скандалы. Я очень страдала. Тогда твой отец опять заболел, уехал в Швейцарию и пробыл в санатории два года. Когда он вернулся, дела шли еще хуже, в его отсутствие бизнес провалился. Я умоляла его возместить отцу хоть какой-то убыток… На заводе было двадцать пять механических пил, а твой отец называл меня двадцать шестой. Ему еще было до шуток! Хотя у него не было никаких поводов для них. Мы потеряли ребенка, он был пронизан туберкулезом до мозга костей, завод уже ничего не стоил. В конце концов, все мое приданое было вложено туда, и я имела право сказать свое слово. В один прекрасный день мне останется лишь кусочек земли, остальное будет принадлежать твоим дядям; я должна была обеспечить свое будущее и будущее твоего брата… И твое, разумеется, но ты тогда еще не родилась.

У нас нет огромного состояния. Мой дед, который первым прибыл сюда, был поэтом. В этом крае он больше денег потерял, чем заработал. Мы обязаны сохранять то, что у нас осталось. Так, мы еще сможем совершать добрые дела, помогать рабочим.

Мать говорила о рабочих с тем же почтением, с которым говорила о святых. Я чувствовала, что и те, и другие были ей необходимы для надлежащего исполнения религиозных обрядов. Если подавать милостыню одним и молиться вторым, в конце концов можно было попасть в рай.

Некоторые рабочие в течение всего года жили со своими семьями на ферме. В главном дворе у них были жилища с водой и электричеством. Эти люди в большинстве своем рождались и умирали там, оставляя после себя своих отпрысков. Я играла с детьми Бардеда, а сам он играл с моей матерью, его отец играл с моей бабушкой, дед – с прадедом и так далее – уже более ста лет. Я больше знала о рождениях, смертях и браках в их семьях, чем в своей, которая частично жила во Франции, слишком далеко, в холоде, в неизвестности. Эти рабочие целиком находились под нашим покровительством. Мы делили с ними все, кроме своей крови, денег и земли.

Первые колонисты много потрудились, чтобы сделать эту землю пригодной для пахоты. Они осушили болота, кишевшие гадюками и малярийными комарами. Они выкачали соленую воду, пропитавшую поля вдоль побережья. Затем они эти поля осушили, чтобы сделать их плодородными. Они гибли от труда под палящим солнцем. Они умирали от малярии и усталости так, как умирают первопроходцы из легенд, – в доме, который они построили собственными руками, в любимой кровати, привезенной еще с прежнего места жительства, с крестом на груди, окруженные детьми и слугами. Одним они оставляли в наследство красную землю и желание обрабатывать ее дальше (ибо она становилась такой прекрасной, когда ее покрывали ряды виноградников, апельсиновые сады, огороды), другим – уверенность в завтрашнем дне (они никогда не будут голодать, они никогда не будут ходить голыми, на старости лет их будут чтить, как почитают предков; если заболеют, за ними будут ухаживать) и многое другое, если те будут услужливыми и верными. Все плакали, а слуги, может, даже пуще, чем дети, ибо переделить эту землю, отвоеванную у неплодородия, было очень трудно. Так передавалось из поколения в поколение…