Книга Крымское ханство в XVIII веке - Василий Смирнов

Гераи были как будто орудием кары небесной для турок даже и тогда, когда делали что-нибудь верно. Так, удачные вылазки Масуд-Герай-султана за Дунаем у Журжева были поставлены турецкими войсками в укор валашскому сераскеру везирю Мухаммед-паше — почему он тоже ничего не предпринимает решительного против неприятеля; войска требовали, чтобы он вел их, а не сидел, сложа руки, за рекой. Паша же всячески отговаривался под предлогом слабости своих сил, обещая, что выступит, как только подойдет подкрепление. Но, уступив настояниям войска, он все-таки переправился в Журжево при свете дня, а ночью взял да опять вернулся в Рущук. Этот дикий поступок паши страшно взволновал войска, которые ругались и грозились все тоже переправиться в Рущук и разнести крепость. Услышав это, паша опять двинулся в Журжево. Все начальствующие, ничего не подозревая насчет намерений войска, вышли на пристань для обычной церемонной встречи командира; солдаты тоже выстроились рядами как будто бы в ожидании отдачи ему чести, а потом вдруг, обнажив сабли, набросились на пашу. Он было вздумал искать спасения в ближайшем амбаре, но они настигли его там и изрубили на месте. Какова, однако, была дисциплина в турецкой армии!

Пока Селим-Герай-хан зимовал в Баба-Дагы, русские в Крыму деятельно хлопотали о том, чтобы уладить дело переговорами. Сначала сношения с крымцами поручены были управлявшему Слободской губернией генерал-майору Щербинину[113], но потом новый главнокомандующий второй армией, князь Долгорукий[114], взял дело в свои руки, чисто из одного тщеславия, не желая делить с подчиненными ему лицами честь несомненного успеха в таком важном государственном предприятии. В январе 1771 года он отправил в Крым переводчика Мавроева, который, за отсутствием хана Селим-Герая, был принят ханским братом, калгой Мухаммед-Герай-султаном, и потом посажен им под стражу и просидел целых 22 дня. Вот в этот-то момент и выступил на сцену Шагин-Герай, который явился орудием довершения судеб Крымского ханства.

Чем он прельщен был, этого ни из наших русских, ни из турецких источников не видно, но только он, да еще кады-эскер выступили защитниками Мавроева, которому, вместе с сопутствующими ему татарами Муса-мурзой и Али-агой, грозила опасность быть заживо сожженным, и убедили калгу не делать столь безрассудного и бесполезного варварского поступка. 17 февраля Мавроев был выслан из Бакче-Сарая. Надо полагать, что Шагин-Герай, бывший незадолго перед тем сераскером над едисанцами, не чая возвыситься обычным путем до ханского достоинства или предвидя неминуемость подчинения Крыма России, раньше договорился с тянувшейся к России партией — ее глава Джан-Мамбет-бей рекомендовал его канцелярии советнику Веселицкому[115] как самого достойного кандидата в выборные ханы, ибо, по его заверению, «из всех Гераев один этот султан всем народом любим». Но эти переговоры ни к чему не привели; русским пришлось употребить в дело оружие. Началась перепалка, к разгару которой подоспел и сам хан Селим-Герай. Вот как описывается этот роковой удар, нанесенный русскими строптивости крымских татар, турецкими историками.

«Вследствие малочисленности войска, — пишет Васыф-эфенди, — упомянутому хану указано было зимовать близ Баба-Дагы. Но когда начали собираться со всех сторон войска турецкие и когда впредь от пребывания хана в этих окрестностях ничего не предвиделось, кроме бесполезных расходов, то признано было за благо, чтобы он как можно скорее отправлялся в Крым. Когда выяснилось это обстоятельство, то Высочайшему Стремени было доложено, что положительно невозможно и немыслимо покрыть из бюджета главной армии потребных для его движения расходов, какова бы ни была их сумма. Очевидно было, что и от его рыскания во время стоянки на зимовке решительно никакого толку быть не может, да если и теперь отпустить требуемую им сумму и удовлетворить прочим его надобностям, то из этого также ничего не выйдет, кроме потерь и убытка. Так как это было несомненно для тех, от кого зависело дело, то на его требования не обратили внимания, и пришел ответ, состоявший из уклончивых и лестных выражений да исполненный нескольких красивых соображений… Что же касается хана, то на него такого рода речи не действовали: он только твердил, что коли денег не будет выдано, так нечего и думать об его отправлении, о чем раза два так и было докладываемо Высочайшему Стремени. Тогда садразам, просто в отчаянии и ломая с досады руки, волей-неволей отпустил ему сто кисетов из своей кассы и отправил его морем к месту его назначения[116].

При попутном ветре он прибыл на Крымский полуостров и во дворце своей древней столицы Бакче-Сарая предался отдохновению. Во время прибытия своего в Крым он горячо взялся за дело доставки потребных крымскому сераскеру арб и прочих, легко добываемых надобностей[117]. Самому же ему было обязательно выказать свое геройство в отражении неприятелей; а он, точно будто это было мирное время, занялся довершением обстановки своего комфорта и совсем отстал от дел военных и от распоряжения войском. Сераскер-паша просто стал в тупик от этого; он сам уже принялся добывать все ему необходимое, вышел из зимовки в поле и стал дожидаться движения злодея-неприятеля, как вдруг пришло известие о том, что около тридцати тысяч гяуров с шестьюдесятью тысячами ногайских татар начали осаждать крепость Ор. Когда хану стало известно об осаде, то он хотя и поспешил с находившейся при нем толпой татар и в означенном месте несколько раз атаковал неприятельский табор, выказывая ревность, но те, кто был с ним, не выносили пушечных выстрелов, и потому волей-неволей остановились в местечке, называемом Тузла, в шести часах расстояния от Прута. Гяуры же, с устранением затруднений, стеснили крепость, и сколько находившиеся внутри ее мужественные защитники ни показывали самоотверженности, чтобы отбить их, но так как средства к отражению истощились, то неприятель наконец-таки овладел крепостью и, держа в своих руках твердыню, служившую как бы ключом Крыма, достиг цели, с давних пор таившейся в его сердце. Когда эта ужасная вещь дошла от хана до слуха сераскер-паши, то он просто остолбенел, не могши двигаться ни взад ни вперед, и потому по необходимости остался на своем месте, взирая на те странные образы, которые еще должны были показаться из-за занавеса рока. А между тем и крепость Тамань, что на расстоянии четырех часов от Кафы, около десяти тысяч неприятелей тоже осадили с суши и с моря. Так как эта крепость искони лишена была средств к неприступности и обороне, то враг, после краткого боя, овладел и этой крепостью; а на случай, если бы подошло войско, он, чтобы вести бой, выкопал шанцы и приготовился встретить его. Хан в Тузле от этого обстоятельства просто разодрал на себе воротник вопля и стонов и совершенно ошалел, не зная, что ему делать. Наконец бывшие под его началом султаны и мурзы рассеялись и разбрелись в разные стороны; а сам он с весьма немногими людьми остался. С мрачными мыслями пришел и он в Бакче-Сарай; но как подумал о конечном результате — о том, что со всех сторон нагрянут неприятели, то не мог также и в том месте оставаться и взобрался было на находящуюся поблизости высокую гору, именуемую Черной горой; но, увидев, что там уже находится несколько семейств, чтобы защититься, поскорее с несколькими человеками сел на корабль да и бежал к Порогу. Вследствие бегства хана среди крымских жителей произошло смятение. Кто помогущественнее да побогаче были, те сели в находившиеся у берегов суда и отправились в Анадолу и в другие места; находившиеся же в горах, не имевшие, где главу преклонить, те в означенных горах укрепились. А командированный на охрану Ени-Кале Абазех-паша еще и с корабля не сходил. После же этого события, сказав, что „со ста двадцатью человеками завоевать целую страну выше сил человеческих“, направился к берегам Синопским и этим шагом разодрал себе, наконец, одежду жизни[118]. Сераскер-паша тоже выбрался из Кара-Су, своего местопребывания и, по просьбе жителей, отправился в Ка-фу, а тем временем враг овладел Кара-Су; ясно и очевидно было, что он придет и в Кафу. В то время как сераскер-паша отобрал десять тысяч стрелков для сражения с неприятелем и встретил его, явился орский бей и, объяснив существование у них договора с московцами, поверг войско в уныние, вернул народ в Кафу… Враг же соединился с войском, бывшим на Таманской стороне. Те из войска, кто были годны на дело, еще прежде бежали на кораблях, и таким образом сераскер-паша, лишенный всякой смелости к сопротивлению, попался в плен и отправился в Петербург и некоторое время был в разлуке со своей семьей, родными и близкими. Хан же 24 ребиу-ль-ахыра (8 августа) прибыл в Черноморский пролив (то есть Босфор) и остановился в Бююк-Дере[119] в доме Мюрада-эфенди. К нему от правительства был послан чиновник особых поручений от нишанджи[120] Осман-эфенди для осведомления об обстоятельствах. Хан изложил происшедшие приключения во всех подробностях; изъяснил, что Крым был уступлен ими и при подобных обстоятельствах по необходимости должен был попасть в руки неприятелей; все дело было приписано произволу судьбы, а хану последовало высочайшее соизволение оставаться в вышеупомянутом чифтлике. Когда известие о потере Крыма дошло от Высочайшего Стремени и с других сторон до главной армии, то ревнители веры и Державы испустили вздохи горя и сожаления, а лишенные украшения доблести предались паническому страху и начали разбегаться».